Книга 1. ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Аэроузел-3. Содержание

Хенк

«13 декабря при выполнении испытательного полёта потерпел катастрофу вертолёт Ми-26. Погибли 5 членов экипажа – командир лётчик-испытатель 1-го класса полковник А. Разбегаев, второй лётчик, лётчик-испытатель 2-го класса майор Н. Чуркин, штурман, заслуженный штурман-испытатель СССР полковник Л. Данилов, бортовой техник капитан С. Охотников, бортовой механик прапорщик А. Метельский.

Военный совет и политическое управление Военно-воздушных Сил выражают глубокое соболезнование родным и близким погибших, до конца выполнивших свой воинский долг. Светлая память о верных сынах Отчизны навсегда сохранится в наших сердцах…»

«Красная звезда», 15.12.1989

Бывают ли вещие сны?

И вообще, что стоит за всеми так широко сейчас распространившимися суждениями о (сюр)реальности невидимого «параллельного мира», загадочных явлениях и многом другом?

Безусловно – изрядная доля мистики. Говорят, что во все времена тяжёлое моральное состояние того или иного общества сопровождалось резким возрастанием массовых психозов: люди инстинктивно пытались отыскать хоть какое-то «нечто» и верить в него, вне зависимости от бурно и настойчиво навязываемых и следом рушащихся догм и идолов. Пожалуй, то общество, в котором мы сейчас живём, целиком соответствует такой модели.

Но и «стричь под общую гребёнку» мистицизма, и отвергать сходу всё для нас непонятное тоже нельзя. Я стараюсь быть по мере возможности объективным и потому считаю, что мне ведомо слишком мало, чтобы квалифицированно рассуждать о степени реальности и достоверности непонятных, кажущихся нам мистическими, явлений. А поэтому не могу слепо доверять многим суевериям, равно как не могу решительно их отвергать. Не берусь и дать заведомо отрицательный ответ на вопрос, заданный в начале главы: существуют ли вещие сны?

Знаю лишь, что иногда, совсем нечасто, ко мне, спящему, являются мои товарищи, которых уже нет на этом свете. Я явственно осязаю их бытие, их близость. Мы разговариваем, рассуждаем – порой это воспринимается настолько реально, что я даже во сне ловлю себя на мысли: ведь он же ушёл, я сам нёс его в последнюю дорогу, или кидал горсти земли в его усыпальню! А сейчас он вот – рядом, совершенно здраво говорит, даже с обычным юморком. Терзают сомнения, с языка чуть не срывается стыдный вопрос: «Слушай, так ты же ведь…?»

После этих снов у меня подолгу не проходит ощущение, что я смотрю на окружающий мир их глазами. В такие дни часто приходят очень важные мысли, выводы – к которым до того мне не доводилось прийти годами. И подобные откровения «по пьяному разговору» мне приходилось слышать не от одного пилота…

В субботу, 16 июня 1990 года, в 170 километрах от Москвы по Ярославскому шоссе было торжественное открытие обелиска на месте гибели экипажа вертолёта Ми-26, потерпевшего катастрофу при выполнении испытательного полёта 13 декабря 1989 года.

Второй пилот в экипаже, Коля Чуркин, был моим близким другом. Этот парень странным образом сочетал в себе, казалось бы, несовместимые черты. Он был очень силён физически: в шуточку, «за просто так» подходя в казарменном закутке – «спорткомплексе» к гирям, брал в обе лапы по двухпудовику и сходу выполнял в жиме-толчке норму тяжелоатлета 1-го разряда. В то же время его мешковатая конституция совсем не вязалась, фигурально говоря, с культуристскими формами Ван Дамма или Шварценеггера. При всём том, он был очевидно умён: всегда имел очень неплохую успеваемость, удачно осваивал все теоретические дисциплины. Успешно играть в шахматы в наших кругах с ним не мог никто.

Вся его мягкая внешность, простецкие манеры рассуждать и высказываться создавали ему имидж, как говорят, недалёкого деревенского простачка. К сожалению, уже много позже из-за этого в тех высших лётно-испытательных кругах, в которые мы впоследствии взошли, кое-кому там стало казаться, что он недостаточно соответствует требованиям их стандартов, и что в него «столько много всего ещё нужно вливать…» Как горько мне было это слышать о человеке, который по своим душевным, интеллектуальным и профессиональным качествам объективно стоял несравненно выше его «оценщика-аристократа»!

И – главное. Он очень, очень любил летать! И на всех стадиях обучения и профессионального совершенствования делал это весьма успешно…

Ещё от курсантских острословов после очередного телепросмотра кинокомедии по новелле О’Генри «Вождь Краснокожих» к нему из-за мешковатой фигуры и улыбчивого лица намертво прилипла кличка по имени одного из главных персонажей – «Хенк». И хотя, конечно, так его звали только самые близкие друзья, которых годы разбрасывали всё дальше и дальше друг от друга, в нашем узком кругу его редко кто-нибудь называл иначе.

… Июнь 1990 года выдался очень горячим. Было много основной лётно-испытательной работы, много самых разных событий: я только что возвратился из своей первой лётной загранкомандировки во Францию, сдал в аспирантуре экзамены кандидатского минимума по английскому языку и философии, получил квалификацию лётчика-испытателя второго класса.

За этот же один месяц – точнее, если считать с 31 мая – в четырёх авиационных катастрофах погибли шесть моих знакомых лётчиков!

Ещё в пятницу, пятнадцатого июня, я интенсивно работал на одной из наших южных испытательных баз и вообще не помышлял на выходные дни оказаться дома. Но вдруг радость: представилась возможность слетать на попутном транспортном самолёте на «уик-энд» домой. Не скрою, прежде всего меня притягивала возможность хоть пару дней провести с семьёй – уже в воскресенье мы все опять надолго разлетались.

Домой в ту пятницу я добрался очень поздно и, ложась обессиленный спать, подумал, что всё же было б неплохо заставить себя завтра встать пораньше и съездить на открытие обелиска экипажу Хенка…

А ночью мы с ним вдруг с радостью увиделись и по-дружески разговорились!

Мы загадочно встретились ещё в тех далёких, тогда казавшихся такими трудными, а теперь кажущимися такими счастливыми, курсантских временах. Во сне мне будто бы сказали, что он где-то обжёгся и его увозили в больницу, а я всё никак не мог улучить возможность перекинуться с ним хоть парой слов. Но мне всё же удалось забежать в гарнизонную санчасть за плацом и немного поболтать с ним.

Он лежал на носилках, уже готовый к отправке: в курсантском «ХБ», без сапог, весь в бинтах с обожжённым лицом и руками – но совсем не похожий на страдальца. Увидев меня, искренне заулыбался, и мы завели непринуждённую беседу:

– Хенк, как это тебя угораздило?

– Да вот, не повезло немного. Вообще, ладно, ерунда, только уезжать неохота!

– А куда тебя везут-то?

В ответ – название хорошо знакомого города.

– Надо же, а я как раз завтра туда собирался. Вот там опять и повидаемся…

… На следующий день, в субботу, я проснулся спозаранку и поехал на место гибели экипажа Николая. Долго и утомительно тряслись в душных автобусах, наконец доехали. Вокруг раскинулся очень красивый российский пейзаж: вокруг много церквей, а за околицей типично русской деревеньки Чепорово, у Переславля-Залесского Ярославской области – старательно сделанный обелиск. Рядом свежая, незажившая рана на земле, вся нашпигованная рваными кусочками металла… как обычно на таких местах, в течение нескольких последующих лет незарастающая травой.

Торжественное открытие, речи, цветы, свечи… Затем на расстеленных прямо на траве парашютных чехлах поминали ребят. Всё это время я явственно близко чувствовал Хенка, со вчерашнего дня незримо присутствовавшего рядом со мной. Попытался что-то такое вслух выразить в своём поминальном тосте… Но, похоже, не смог – сбился и явно остался непонятым…

Я по-мужски люблю Хенка – как живого, и по сей день. Он словно и сегодня живёт во мне. Или, быть может, частица меня умерла вместе с ним?

Мы подружились курсантами. Он был старше на один курс, а по возрасту – на три с половиной года. До поступления в военное училище в 1976 году жил в маленьком посёлочке имени Цюрупы Воскресенского района Московской области («моя родная Цюрупка», как он ласково называл свой родимый уголок). Это место находится совсем недалеко от моего родного города Жуковский – центра разработки и создания нашей отечественной авиации. И судьба Николая складывалась сообразно этому.

Поступил в Жуковский авиационный техникум, отрабатывал практику «на территории» – этим выражением собирательно именовали испытательный аэродром и все к нему прилегавшие многочисленные ЛИСы, экспедиции, научные, технические подразделения аэроузла внутри охраняемого периметра. Намертво влюбился в авиацию и стал одержим одной мечтой, без вариантов: стать лётчиком-испытателем!

Как-то раз мы, курсантами, втроём с Хенком и Игорем Гудковым, не рассчитав по молодости своих незрелых сил, придя из увольнения, явили свой не совсем трезвый вид пред ликом дежурного по батальону курсантов офицера. Последовавшая же на следующий день из уст высоких командиров в папахах строгая выволочка нас троих-повинных пред строем курсантов на плацу, одного лишь Хенка не смогла заставить сдержать широкую улыбку – потому как при нашей коллективной «порке» в его персональный адрес прозвучал страшно польстивший ему-одному упрёк:

– Ну что, Чуркин, и ты напился с испытателями?!…

Да, мы с Гудком – потомственные лётчики-испытатели. Его отец, Иван Семёнович Гудков, был военным лётчиком-испытателем НИИ ВВС. Он погиб 6 февраля 1970 года в Туркмении, на авиабазе «Мары», где в тот момент готовилась группа военных лётчиков для участия в Арабо-Израильской войне. Его последним заданием стала отработка на спарке МиГ-21 сложных маневров воздушного боя на предельно малой высоте.

А уже чуть позже, когда мы с Гудком были на втором курсе, а Хенк соответственно – на третьем, как-то раз в увольнении, преодолевая опять-таки мучительное чувство вины за нарушение всех инструкций и запретов, мы решили попить пивка. И, настроив себя посредством оного на весьма сентиментальный лад, пошли затем в фотоателье и вместе сфотографировались. Это было 6 августа 1979 года – в день двенадцатой годовщины гибели моего отца.

Тогда же, будучи во вдохновлённом настрое, мы вроде бы как «официально засвидетельствовали» друг перед другом одно общее намерение: непременно приложить все усилия, чтобы стать лётчиками-испытателями… о чём и дали «расписку» на обратной стороне полученных фотографий. А для «отчётности» назначили ровный срок следующей встречи – аж десять лет спустя! В августе 1989 года мы должны были собраться, сфотографироваться вместе в том же порядке и, отметив, как положено, это событие, передоговориться на новый срок.

Прошло ровно десять лет. И мы встретились! Все – испытатели!

Это было сумасшедше сложно: я едва успел прилететь из очередной командировки. Ребята тоже с разных сторон собрались с трудом. Но – собрались!

Место встречи было назначено у Лобного места на Красной площади. Мы немного побродили пешком по старой Москве, сфотографировались в фотоателье на Столешниковом переулке, пошли посидеть в ресторан «Москва» с видом на Кремль. Там показалось скучновато, кругом был основной тогдашний кабачный контингент: «джорджи» и прочие «тёмные люди». Допив шампанское, пошли ещё погулять.

Прощались мы на пешеходном мостике внутри вестибюля станции метро «Комсомольская». Нам с Игорем было нужно на Казанский вокзал, а Николаю – в противоположную сторону, на Ярославский. Он всё не хотел уходить. Его последняя фраза, произнесённая под шум идущих внизу метропоездов, навсегда впечаталась в мою память:

– Давайте не спешить, поговорим ещё о чём-нибудь…

Его не стало через три с половиной месяца!

При испытательном полёте тяжёлого вертолёта Ми-26 по запрограммированному в навигационном комплексе маршруту, в автоматическом режиме управления неожиданно и незаметно для экипажа заклинило управление. Вертолёт начал очень плавно, но затем со всё возрастающей вертикальной скоростью снижаться. И довольно много секунд экипаж, не вмешиваясь в управление, просто наблюдал за этим процессом, вполне логично «греша» лишь на неточное выдерживание заданного режима системой автоматического управления.

Когда же терпение экипажа закончилось, автомат был отключен, и пилоты попытались вывести машину в горизонт – органы управления оказались неподвижны «колом»! Борясь вдвоём до последнего с затягиванием машины в неуправляемое прогрессирующее снижение, лётчики даже погнули тяги заклинившего управления…

Постфактум нашли объяснение: у прошедших ранее через восстановительные ремонты лопастей этого уже очень много налетавшего вертолёта, критическая скорость «упора по шарнирному моменту» была ниже официального ограничения. Вот на неё-то, не превышая при этом установленного формально максимального ограничения по скорости, они и вышли! На преодоление этого упора не было достаточно ни только усилий экипажа, но даже мощности всех гидроусилителей-бустеров системы управления…

… Напрасным предостережением оказались потом слова Толи Квочура, которые он произнёс, увидев впервые принесённые мной те наши фотографии: и курсантские, и «десять лет спустя»:

– Вы таких сроков больше не назначайте. А то просто слишком мала вероятность опять собраться всем вместе.

Да, он оказался трагически прав. Мы остались с Гудком вдвоём, и нам не помогло даже то, что срок до следующей встречи мы сократили вдвое…

Уже позднее, перечитывая книгу Сент-Экзюпери «Земля Людей», совершенно неожиданно я наткнулся на слова, написанные в 1933 году и потрясающе точно отразившие те мои чувства в 1990-м:

«…никто никогда не заменит погибшего. Ведь старых друзей не создашь себе сразу. Что может быть дороже сокровищницы стольких воспоминаний, стольких трудных часов, пережитых вместе, стольких размолвок и примирений, душевных порывов! Таких друзей не заведёшь снова. Ведь, сажая дуб, бесполезно мечтать, что вскоре укроешься под его тенью.

Так идёт жизнь. В течение многих лет мы насаждаем деревья, обогащаемся, но приходят годы, когда время разрушает нашу работу и корчует лес. Один за другим оазисы дружбы лишают нас своей тени. И к нашему трауру отныне примешивается грустное сознание, что мы стареем».

… Словно и по сей день Хенк живёт во мне. Или, быть может, частица меня умерла в месте с ним!

P.S.: Наша традиционная встреча с фото «10 лет спустя» состоялась и в августе 1999 года – вдвоём с Игорем Гудковым! После неё он погиб через два месяца…