Большое турне
Александр ГАРНАЕВ:
Наш путь в Штаты оказался необычайно трудным. Видно, сработала русская народная примета – «пути не будет» после того, как мы споткнулись и чуть-чуть не поразбивали себе носы на первом же этапе перегона, из дома в Новый Уренгой.
Нужно сказать, что и на втором этапе, в Тикси нас ждал нижний край облачности меньше ста метров. Да и в последующих перелётах не раз доводилось удивлять людей посадками на различные, свои и зарубежные, аэродромы при очень плохой погоде, значительно хуже наших официальных метеоминимумов, порой в тумане или плотных осадках.
Много-тысячекилометровые участки нашего пути над родными просторами не переставали поражать безлюдностью: не только в Заполярье, но и вдоль европейских широт над сибирской тайгой, где были проложены наши резервные маршруты, можно лететь на реактивном самолёте часами, не видя под собой никаких признаков человеческой жизнедеятельности. Это понимание огромности и неосвоенности территории Отчизны обострённо ощущается на таких длинных перелётах, к нему трудно привыкнуть.
Главный же сюрприз нас ждал на Аляске. Вылетели по плану ранним чукотским утром 20 августа 1991 года на рассвете из Анадыря и приземлились на авиабазе ВВС США под Анкориджем – Элмендорф. Но вместо положенной в таких случаях торжественной встречи, сразу после посадки мы услышали из уст трёхзвёздного американского генерала МакИнерни вежливое сожаление, выраженное по поводу официального запрета Государственного Департамента Соединённых Штатов Америки на наши дальнейшие полёты над территорией США в связи с попыткой свержения власти Президента СССР так называемым «Государственным Комитетом по чрезвычайному положению» (ГКЧП)… И теперь нам надлежит, заправившись, лететь назад.
Нужно было видеть лица окружавших нас в тот момент американцев! Не понимая (как и мы) происходящего, они старались окружить нас максимумом внимания и участия, готовы были выполнить в эти несколько часов всё возможное, чтобы хоть в чём-то помочь, сделать хотя бы что-нибудь приятное. Когда нас провожали обратно, казалось: вот-вот на глаза многих из военнослужащих-женщин, коих там оказалось немало, навернутся слёзы.
Затем была сумасшедшая гонка обратно в Москву, на пределе усталости. Быстрее домой, скорее своими глазами увидеть, понять – что же там творится? У меня с самого начала было ощущение, что всё происходящее – чушь. Я даже заключил пари со штурманом сопровождавшего нас Ил-76 Валерой Гречко, что этот самый «ГКЧП» продержится не больше десяти дней [постфактум: ГКЧП продержался 3 дня. – прим. авт.].
Как всегда – в подобного рода экстремальных ситуациях, было крайне интересно наблюдать за окружающими людьми.
Многие ребята из нашей делегации, уже после всех событий, делились впечатлениями о слышанных на Аляске от разных американцев бесстрастных пояснениях насчёт того, что отказаться от возвращения домой и получить статус политического беженца в такой момент – непререкаемое право любого человека. Но, к величайшему удивлению встречавших нас обратно анадырских пограничников, никто из нашей команды там не остался…
На особо значимый статус стал претендовать курировавший нашу делегацию представитель КГБ, которому меж собой мы дали конспиративную партийную кличку «Дедушка-У…» По мере поступления агрессивных новостей из Москвы, он всё больше расправлял грудь, всё чаще и настойчивее в его голосе слышались командные нотки, а в глазах сверкали задорные искорки.
На нашем пути в Москву, останавливаясь ненадолго в оторванных от «большой» жизни северных гарнизонах, нередко приходилось слышать из уст офицеров, начисто потерявших за последнее время логику в понимании происходящего, слова одобрения, адресованные гекачепистам. Мол, теперь «… армию хорошо кормить будут!» И при этом – абсолютно невежественное безразличие: каким же именно образом, за чей счёт это будет сделано?!
Но вот вдруг во время нашего пути назад отрывочно видим по телекам в глухих северных диспетчерских: в информационных сообщениях радио и телевидения наступает странный провал, а на промежуточных аэродромах носятся самые противоречивые слухи о дальнейшем ходе политических событий. Все жаждут хоть сколь-нибудь достоверной информации, но никакие источники её не дают. В ожидании окончания очередной заправки на последующий этап перегона и «добра» на вылет, я топчу полярный мох меж рулёжками на лётном поле промежуточного аэродрома с маленьким плеером-приёмником в кармане и наушничками в ушах, пытаясь настроиться хоть на какую-нибудь информационную радиопередачу. В широковещательном эфире – только длинные симфонии и безликие спектакли. Ребята по очереди подходят и интересуются: «Ну что там?» – но мне нечего им ответить.
Несколько раз, осторожно улучив моменты моего уединения, с беспокойными нотками в голосе с этим же вопросом ко мне с глазу на глаз обращается и Дедушка-У… А немного позже, когда на подлёте к Москве с путчистами стало уже всё ясно, мне вдруг резанула по глазам его непривычно приветливая, улыбчатая физиономия, с пионерским задором источавшая ребяческие возгласы:
– Вот и всё в порядке… так им и надо!
Прилетели в Москву в среду, 21 августа 1991 года – последний день т.н. «власти ГКЧП». Успел с женой сходить к оплоту сопротивления – Белому Дому на вновь наречённой площади Свободной России, своими глазами увидеть баррикады, потолкаться и послушать эмоциональные речи на митингах. А сразу после свержения путча немедленно пришло повторное приглашение из США. И опять – гонка, но уже в противоположном направлении!
На сей раз встреча нас в Америке превзошла все ожидания. Если до того мы, неся на крыльях своих самолётов красные звёзды, демонстрировали достижения советской авиационной промышленности, то теперь ещё и олицетворяли (как тогда это представлялось) нарисованными на скорую руку на фюзеляжах трёхцветными флажками «первых посланцев победившей в России демократии». Но, откровенно говоря, мы всё это политиканство всерьёз тогда не воспринимали вообще, и гербов СССР с лётных комбинезонов не спарывали.
Мы пролетели через много североамериканских городов и штатов по США и Канаде: от Аляски до Техаса, от восточного побережья до западного… Пилотировали на самых разных – и по программе, и по своему характеру, и по зрительской аудитории – авиационных шоу. Говоря без преувеличения, наши полёты всегда производили фурор! Везде, где бы мы не выступали, наши показы объективно были вне конкуренции по своей сложности и технике исполнения.
Что же меня больше всего удивило в Северной Америке???
Мне раньше казалось, что я неплохо осведомлён об этом континенте, и то представление, почерпнутое, главным образом, из отечественных средств массовой информации, было примерно таким:
– любимая еда американцев – гамбургеры, чизбургеры и тому подобная «фаст фуд», в духе ажиотажно новомодных в Москве-1991 «МакДональдс» и «Пицца-Хат»;
– наиболее популярная музыка – попса навроде, к примеру, Майкла Джексона и всяких там «рэп-стилей»;
– типичная архитектура городов – ультрасовременная застройка с массой небоскрёбов, а её самым ярким олицетворением является Нью-Йорк;
– сами американцы – не обычные, в нашем понимании, люди, а по образу мышления и стилю поведения… ну-у просто вроде ходячих компьютеров…
Там, в Штатах, все эти представления рассыпались в прах. Оказалось, что для всяких закусочных, навроде «МакДональдс» и им подобных, несмотря на неизменно высочайшие требования к качеству продуктов, в Америке бытует презрительное название «джанк фуд» – «еда из отбросов». Большинство американцев избегает регулярно употреблять такую пищу, и делает это только в тех случаях, когда нет другого выбора. Но дома готовят тоже мало, предпочитая, в основном, уютные, хотя и показавшиеся тогда по нашим меркам дороговатыми, ресторанчики и кафе.
Музыка популярна самая разная – от классики до рока, и моды сменяют друг друга молниеносно. Столь усиленно почему-то пропагандировавшиеся у нас в то время стили – вроде «рэп», «альтернативной» и прочей попсы – занимали в американском музыкальном мире сравнительно небольшое место. Майкла Джексона в тот период почему-то вообще ни разу не видел и не слышал – ни на рекламах, ни по телевизору.
Подавляющее большинство американцев во всех штатах живёт умиротворённо в частных одно- или двухэтажных домиках. И вообще, любой крупный город сверху похож на огромной площади дачный посёлок с маленькой горсткой современных многоэтажных зданий в центре – это, в основном, крупные отели, банки и офисные здания. Нью-Йорк же, как оказалось, большинство американцев считают непохожим ни на что монстром, имеющим с Соединёнными Штатами так же мало общего, как и с любой другой страной мира – вроде нашей Москвы.
Кстати, общая панорама США с воздуха ни на что не похожа. В противоположность Европе, в среднем эта территория заселена негусто. И потрясающим контрастом на фоне относительно неплотной застройки кажется невероятно громадное количество отличных дорог и разнокалиберных взлётно-посадочных полос. Глядя сверху на эту картину, мы шутили: даже при очень серьёзных отказах в воздухе, если только сохраняется управляемость самолётом, здесь не стоит торопиться прыгать – планируй себе, сколько хватит высоты, в выбранном направлении, и в нужный момент под носом всегда увидишь пару-тройку подходящих для вынужденной посадки аэродромов.
Но больше всего меня удивили отнюдь не достижения США в любой экономической или производственной области, как следовало бы того ожидать… Я был поражён тем, что в проявлениях человеческих черт очень многие американцы оказались довольно чувственными и даже гораздо более нашенского сентиментальными людьми, к тому же внешне – по сравнению с родимыми агрессивно-подозрительными мерками – невероятно дружелюбными, внимательно готовыми всегда пойти тебе навстречу! Любой наш отлёт с места прошедшего шоу сопровождался непритворным огорчением множества людей – они зачастую отдельно приезжали с нами прощаться, нередко с искренними слезами на глазах. Некоторые из них затем за свой счёт преодолевали сотни или тысячи миль до мест наших следующих показов, чтобы только ещё немного побыть вместе с этими «крэйзи рашнз».
От показа к показу неуклонно росла техника пилотирования и сложность пилотажных комплексов, познание географии и языка, людских характеров и правил. В какой-то момент я обострённо стал понимать, что в совершенно новом измерении познаю себя, учусь контролировать и прогнозировать собственное восприятие, объём внимания, реакцию – в самой разной обстановке: от роскоши приёмов и дорогих отелей, до запредельной перегрузки в кабине истребителя. Сливаясь с машиной в единый организм, изнуряемый то техасской жарой, то пенсильванской сырой облачностью, цепляющейся нижним краем за окружающие аэродром пригорки, я становлюсь другим…
И как-то раз, загорая перед вылетом на самолётных чехлах под бархатным осенним калифорнийским солнышком и проигрывая мысленно во всех нюансах предстоящий полёт, я осязаемо ощутил своё прикосновение к величайшему таинству истинного профессионализма, как самой сложной функции человеческого разума. Наверное, в такие вот моменты моё состояние соответствует наречённому судьбой ощущению счастья.
Это совершенно невероятное чувство, когда у тебя при внешнем полном спокойствии, расслабленности, а чаще даже неподвижности, разом, по твоей команде, возникает внутреннее напряжение, учащается пульс – и ты уже не здесь, ты в воздухе. Каждый из твоих внутренних сверхточных «датчиков» включился в работу и, исправно реагируя на воображаемые повороты горизонта и земной поверхности, посылает сигналы: глазам – на что посмотреть в данную секунду, мускулам рук и ног – какие сделать точные движения органами управления. И весь твой организм, сливаясь с рулями, с двигателями, с несущими поверхностями самолёта, ощущает обратную реакцию на каждое твоё движение: ты, словно физически, ощущаешь давящую перегрузку и противостоишь ей, твоё зрение исправно отмечает перемены света и тени, вращение неба и бег земных ориентиров. Ты – частица этого сложного движения, и оно подвластно твоей воле и разуму…
Затем пауза расслабления и отвлечения. И, наконец, сам полёт – как завершающая точка этой «медитации». Он венчает все переходы твоих состояний своей конкретностью и итоговым реальным смыслом полученного практического результата (без этого нельзя!)
Сложноватый, конечно, механизм самореализации – ощущения собственной полноценности. Но при его упрощении, наверное, и конечный результат будет ниже, и подобные чувства утеряют всю полноту…
* * *
Рассказывая же о любопытных встречах в Америке, нельзя не упомянуть и многочисленные контакты с советскими эмигрантами.
Как правило, они сами находили нас в разных, порой весьма неожиданных местах. Такого общения во всех штатах было много, очень много. Большинство из этих людей: и тех, кто приехал давно, до нескольких десятков лет назад (а теперь едва говорящих на ломаном русском), и «нового пополнения», зачастую не владеющего как следует даже разговорной англо-американской речью – испытывали нескрываемую ностальгию. И, несмотря на большой разброс в проявлениях их чувств: от холодной надменности и до искренней доброжелательности, вплоть до сентиментальной слезливости – нетрудно было увидеть во всём их поведении общие черты.
Во-первых, наши люди – особенно недавние эмигранты – при каждом удобном поводе в разговоре навязчиво пытались подчеркнуть, как неплохо теперь обустроена их жизнь. И это – несмотря даже на то, что, при и без того очевидно несоизмеримой разнице между номинальными показателями уровня жизни в США и России, почти никто из наших ребят по этой теме вовсе и не парился, и вопросов не задавал (а пропасть меж ними и коренными американцами была очевидна для нас невооружённым глазом).
А во-вторых – и это главное… После всех таких встреч, коротких ли, или сравнительно долгих, когда наставало время прощанья, почему-то в большинстве случаев чувствовалось искреннее огорчение (зачастую это бывало взаимно): несмотря на такую большую разницу в уровне окружающей жизни, нам бросать их было жаль (!) – мучило желание чем-то помочь остающимся здесь потерянным, уже чужим ещё не американцам, но и не по-прежнему соотечественникам… с которыми мы прощались навсегда.
Мне трудно объяснить происхождение этих чувств. Возможно, они сродни ощущениям игрока, который ведёт очень тяжёлую, но главную в его жизни игру, в противоположность другому игроку за соседним столом, срывающим неплохие куши на любых иных раздачах… Но кроме этой, самой главной партии – её он уже безвозвратно сдал. И название всей этой азартной игры – Судьба…
* * *
Самая же экстраординарная моя встреча произошла в Калифорнии!
Супераэрошоу в местечке Салинас, недалеко от Сан-Франциско, было нашим самым крайним перед отлётом домой. Там мной овладевал сложный «коктейль» эмоций: ощущение ярчайшего авиационного праздника и, в то же время, чувство невероятной усталости от нескончаемой шумихи вокруг. Особенно досаждал преследовавший ажиотаж зрителей, рвущихся за автографами – где только не просили расписываться: на журналах, плакатах, майках, долларовых купюрах… А ещё было напоследок чуть жаль улетать из такой необычной, богатой страны, но в то же время обострённо чувствовалась невыносимая тоска по дому!
И вот однажды, когда мы с Маратом продирались в павильон еды на ланч сквозь иноязычную пёструю зрительскую толпу, кто-то меня из её глубины вдруг шокирующе по-нашенски окликнул:
– Шурик, привет! Не узнаёшь?
В последующие несколько мгновений я был дважды потрясён. Во-первых, потому что я никак не мог взять в толк: кто этот стоящий передо мной здоровенный симпатичный блондин, одетый в синий лётный комбинезон с множеством ярких нашивок на нём – на утреннем эйршоу-брифинге лётного состава такого бравого пилотяги точно не было… А во-вторых, почему он называет меня так, как это делали только очень немногие из моих близких друзей?!
И вдруг – о, Боже!…
… В ту далёкую зиму 1986/87 года у нас было наисчастливейшее время – огромной компанией мы вырвались на горнолыжные каникулы в Кавказские горы, собрались лётчики-испытатели всех поколений: от нас троих с Сергеем Мельниковым и Маратом Алыковым – самых молодых, до заслуженных ветеранов.
Как-то раз, в один из чудесных солнечных дней, мой горнолыжный угар рыхления снежных трасс и трамбования ледяных бугров на горе Чегет, был приостановлен прям на спуске одним из наших уважаемых Старейшин – заместителем начальника Школы лётчиков-испытателей Александром Андреевичем Муравьёвым. Указывая лыжной палкой через слепящие лучи солнца наверх по склону, он проговорил:
– Видишь там вверху трёх парней? Это – строевые лётчики из боевого полка МиГов-двадцать-девятых, они хотят поступать в нашу Школу испытателей. Раз ты у нас самый свежий слушатель, я им посоветовал по всем вопросам обращаться за консультацией к тебе: через какие нужно пройти формальности и как правильно готовиться к экзаменам. Кстати, они все – армавирские выпускники и, кажется, тебя знают. Помоги им в любом случае, они сейчас служат в Закавказье, где прошла и моя офицерская служба.
Взметая снежный шлейф, он понёсся дальше вниз, а мы с этими ребятами познакомились-разговорились прям на том склоне. Действительно, они меня неплохо знали: ещё будучи курсантом, я стал инструктором-парашютистом и регулярно участвовал в курсантских прыжковых днях с разными курсами, помогая остальным укладывать парашюты, надевать и подгонять их – это было вроде моей отработки за возможность прыгать самому. Таким образом приходилось работать с большой частью курсантов младших курсов. Вот многие из них меня и запомнили.
Всё остававшееся время после нашей встречи в горах мы провели вместе. Это было неслабое времечко!
Объективно, все они имели отличные шансы на поступление в Школу лётчиков-испытателей, уровень лётной подготовки у них был значительно выше, чем у среднестатистического лётчика ВВС: первый класс, наиболее современный тип боевого истребителя МиГ-29, и всё это – при возрасте (что тоже было весьма немаловажно) лишь двадцать семь лет!
Субъективно, один из них – наиболее симпатичный, высокий светловолосый парень имел наилучшие шансы из-за ярко выраженного упорства и даже, вероятно, целеустремлённости. После того чудного отдыха в горах он приезжал к нам в гости, в тогда ещё не очень открытый город Жуковский, и даже пожил недельку у нас в «общаге» Школы лётчиков-испытателей. Там мы его детально консультировали, помогали подготовиться к поступлению. Но на следующий 1988 год набора не было, и ему приходилось рассчитывать лишь на будущий 1989 год.
Его звали Александр Зуев…
А ровно год спустя, 20 мая 1989 года мы были потрясены вестью: на турецкий аэродром Трабзон со стоянки дежурного звена на авиабазе ВВС СССР близ грузинского города Миха-Цхакая был угнан истребитель МиГ-29 с полным боекомплектом. Ещё через пару дней по телевизору объявили: угонщик по фамилии Зуев – бывший лётчик этого полка, он ранен и находится под защитой международного Красного Креста. Вскоре ему было предоставлено политическое убежище в США.
Естественно, тогда я задрожал при мысли о возможных последствиях для себя. Не дожидаясь вызова, «явился с повинной»… но там работники КГБ, по счастию, оказались не столь глупы, чтобы, услышав обо всём, взяться сразу меня «чморить». И когда я, много позже описываемых здесь событий, прочёл изданную в 1992 году в США его автобиографическую книгу “FULCRUM” (это слово имеет двойное значение: в буквальном переводе с английского оно означает «точка отсчёта», и им же по классификации НАТО принято жаргонно называть наш истребитель МиГ-29), то сам был «тронут» её предисловием. В частности, там говорится, что автор умышленно изменил в тексте имена некоторых своих знакомых, не желая нанести ущерба их карьере… Но мне эта мера его предосторожности (ну, спасибо за заботу…) тогда уже показалась излишней.
… Там, в Калифорнии, передо мной стоял он!
На секунду я потерял дар речи… Потом выдавил вопрос:
– Зуич?… А-а… ты вроде размордел?
– Да-а.., – начал он отвечать с напускным амер.-акцентом (и вторично меня удивила его, уже совсем отличная от той, что была перед тем, манера говорить), – что-то в последнее время содержание холестерина в крови стало выше нормы. Но я скоро его снижу.
– ?!…
Мы пошли вместе на ланч. Я всё время чувствовал напряжение, подозревая среди мельтешивших вокруг людей и наших, и их работников соответствующих служб… был просто убеждён в их присутствии! По дороге мы непрерывно болтали о каких-то не откладывающихся в голове пустяках. Он всё время хвалился, какая с ним идёт симпатичная подружка: она живёт тут недалеко на западном побережье, в Сиэтле, штат Вашингтон, а он из Иллинойса к ней часто прилетает – вот и сюда они приехали вместе…
Я чувствовал себя в совершенно дурацком положении: меня и тяготил весь этот антураж, и одновременно мучило желание узнать хоть что-то, что помогло бы в моём представлении навести мосточек понимания через пропасть, отделявшую того Саню Зуева от нынешнего – но я даже примерно не мог представить: каким образом сформулировать такой вопрос? В конце концов, от перенапряга я «ляпнул», кажется, самый идиотский из всех возможных вариантов. Оборвав на полуслове их весёленькое американское щебетание, глядя по-нашенски твёрдо в глаза – прямо в лоб я выпалил единственный вопрос:
– Ну ладно, Зуич, объясни хоть, зачем ты в бойца-часового стрелял?
Выражение его лица резко изменилось. Он тут же попытался защитно натянуть стандартную американскую маску-улыбку, но его губы исказил неестественный зигзаг, в котором угадывалось страдание. А зрачки стали неподвижными, размером с игольное ушко:
– Да ты понимаешь… он не хотел сдаваться!
Я окончательно почувствовал себя не в своей тарелке. Стало обострённо взаимо-понятно, что нам больше не о чем говорить.
Мы коротко распрощались. Будучи всё ещё под стрессом боязни возможных неприятностей, я поспешил к своему начальству доложить об этой неожиданной встрече…
P.S.: 10 июня 2001 года было сообщено о гибели Александра Зуева в авиакатастрофе на советском учебно-тренировочном самолёте Як-52 в 150 км севернее Сиэтла.
* * *
Дорога назад из Америки после двухмесячного эйршоу-тура-1991 также оказалась нелёгкой.
На протяжении всего немалого пути мы постоянно спешили, хотя и не представляли отчётливо, ради чего стоит так торопиться? Летели день, ночь, день, ночь, с минимальным временем на отдых – как нам намекали, чтобы вовремя пересечь уже южную границу нашей страны для участия (по не очень точным слухам) в международном авиасалоне в Объединённых Арабских Эмиратах.
Наткнувшись на гигантскую область непогоды над запланированными под перегон аэродромами Новый Уренгой и Надым – мы из Тикси, где был мороз под минус тридцать и дул ветер со скоростью больше десяти метров в секунду, рванули по Заполярью ещё более северным путём: Хатанга, Амдерма…
Опять были посадки и взлёты при труднопредставимом ухудшении метеоусловий, многочасовые перелёты строем: и днём, и в глубокие ночные часы. На каждом аэродроме промежуточной посадки мы чувствовали сдержанно-молчаливое восхищение лётной братии: на крайнем Севере служат только опытные лётчики, далеко не новички в деле летания, но и по их профессиональным меркам такие перелёты, длительные пробивания бесконечной облачности в сомкнутом строю, взлёты и посадки ниже всех привычных минимумов погоды – днём в слепящую пургу и тёмной ночью – были далеко не ординарны.
А по прибытии на свой базовый аэродром, уже ночью, в пятницу, мы услышали команду:
– Завтра утром отлёт в Ашхабад. В понедельник, в десять ноль-ноль – пересечение границы, перелёт в Дубай.
– Значит, есть один резервный день. Ну хоть его-то можно дома провести?
Один день отдыха – субботу нам дали…
В воскресенье, 27 октября 1991 года, мы вылетели на Ашхабад (Ак-Тепе), куда долетели из-за небольшой технической задержки в Ахтубинске только к глубокой ночи. И уже на следующий день, перелетев на южный берег Персидского залива, мы, не «отойдя» ещё от заполярной стужи, изнывали теперь от влажного воздуха, нагретого щедрым арабским солнцем далеко за тридцать градусов жары.
Международный салон аэрокосмической и оборонной промышленности «Дубай-91» разительно отличался от пройденных нами североамериканских авиашоу. С первых же увиденных тренировочных полётов нового французского многоцелевого истребителя Мираж 2000-5 и итало-аргентинского штурмовика “AMX” стало ясно, что эти новейшие машины пилотируют умелые руки опытных лётчиков-испытателей. Были развёрнуты обширные экспозиции десятков фирм со всего мира, но это мало походило на просто красочную выставку. Праздных посетителей и зрителей практически не было, в основном только профессионалы: продавцы, покупатели вооружений и соответствующие эксперты.
Было удивительно смотреть на бесконечные стройные ряды красочно оформленных средств уничтожения жизни – от всех калибров боеприпасов и стрелкового оружия, до новейших образцов оптико-электронного прицельного оборудования, радарных и ракетных установок.
Но самое интересное, конечно, творилось на лётном поле. Каждый день – жара за тридцать. Каждый день – полёты!
Мы вместе с лётчиками суховской фирмы поработали неплохо, за нами так и остались никем, кроме МиГ-29 и Су-27, не выполненные «колокол» и «кобра». Пожалуй, самым серьёзным конкурентом была последняя модификация американского истребителя F-16C. Пилотировали его наши давние хорошие знакомые, лётчики-испытатели американской фирмы «Дженерал Дайнемикс» Стив Бартер и Блэнд Смит. С этими парнями мы часто встречались в разных уголках мира – и до того авиасалона, и впоследствии – и, несмотря на всегда присутствовавший дух соревновательности, везде искренне радовались встрече и хранили тёплые дружеские отношения. Дух лётного профессионализма не признаёт границ!
А по окончании официальной части выставки мы, по особому приглашению высшего военного командования Объединённых Арабских Эмиратов, перелетели на одну из авиабаз их военно-воздушных сил. Там были уже совсем не показные полёты: мы летали совместно с арабскими лётчиками – они на наших машинах, мы на их – на обмен опытом, определение лётно-технических и маневренных характеристик самолётов, элементов боевого маневрирования. Для всех участников это был грандиозный опыт. Мне посчастливилось расширить свой профессиональный кругозор, полетав на пилотаж и отработав все боевые режимы на Мираже 2000.
Страна же произвела очень противоречивое впечатление. С одной стороны, сильными исламскими религиозными традициями. С другой стороны, своим невероятным богатством и потрясающе высоким уровнем жизни своих граждан, ярко выраженными, постоянно возрастающими темпами современного строительства и общего прогресса во многих отраслях – от развития крупных городов и до вооружения армии. Хотя явная нехватка своих высококвалифицированных специалистов практически во всех областях компенсировалась лишь большим числом работающих (по, как правило, весьма высокооплачиваемым контрактам) европейцев и американцев.
После окончания работы в Эмиратах нам вдруг поставили задачу: залететь всей смешанной группой из семи разнотипных самолётов «Су» и «МиГ» ещё и в Иран, чтобы принять участие в каком-то их военно-авиационном мероприятии.
Опять перелетаем залив, называемый в странах на юге от него «Арабским», а на севере – «Персидским». Внизу – бесконечные малонаселённые пространства горных цепей, отрогов, выжженных солнцем долин. Изредка попадаются дороги и почти лишённые растительности небольшие населённые пункты. И даже считанные крупные города: Шираз, Исфахан – настолько малоконтрастны на общем фоне, что при взгляде с высоты кажутся вросшими в иссушенную землю, словно только что раскопанными археологами.
После посадки в Тегеране первое, что бросилось в глаза – общее впечатление разрухи. Огромный аэродром окружён гигантскими недостроенными сооружениями, и сразу заметно: эти стройки, по большей части, навсегда заброшены. Везде – в том числе, как мы убедились впоследствии, по всему городу, то тут, то там – давно уже вырытые, но почему-то не закопанные канавы, кучи строительного мусора. Вроде как даже «повеяло чем-то родным».
Но после первых контактов со встретившими нас людьми «родные» впечатления испарились, как туман. Все лица окружающих мужчин – одинаково заросшие щетиной, их мимические выражения – либо неприступно угрюмые, либо отталкивающе притворно улыбающиеся.
Дав немного чего-то поесть, на ломаном русском языке нам предложили пройти в автобусы и куда-то проехать. Любые вопросы и возражения не принимались, оставаясь безответными. Словно скот, нас загнали в какой-то ангар и без всяких объяснений держали там под оцеплением: час, два, три… Наружу выходить нельзя. Попытки выяснить, что происходит – совершенно бесполезны: только что говорившие с тобой на ломаном русском или английском языке люди вдруг начисто перестают нас понимать.
Понимают только вопрос: можно ли в туалет? До двери соответствующего помещения провожает небритый здоровяк и, оставаясь снаружи, ждёт, когда ты выйдешь, чтобы снова проводить в тот же ангар. Так, без каких-либо объяснений, мы промучились до глубокой ночи. В конце концов, уже ночью, пропетляв на автобусах по тесным пустынным закоулкам ещё часа два, нас привезли в какой-то зашарпанный отель. (В последующие дни выяснилось, что до той гостиницы от аэродрома – всего с полчаса езды напрямик по шоссе.)
Так состоялось наше первое знакомство с уникальной, в своём роде, не имевшей на тот момент в мире аналогов, общественно-экономической формацией под общим названием «Исламская республика». Огромное количество непонятных нам правил и условностей, везде громадная сеть «секьюрити» – различных спецслужб, с подозрением следящих за всем вокруг и друг за другом.
Не берусь судить об исторических факторах, предопределивших причины возникновения действующих социальных механизмов и будущих исторических последствиях. Это сделают специалисты: историки, социологи и главный из них – Время. Стоит, пожалуй, лишь упомянуть, что по официальным данным Организации Объединённых Наций – Иран по состоянию на тот момент являлся уникальной страной по степени игнорирования каких бы то ни было международных соглашений о соблюдении прав человека.
На следующее утро в шесть часов нас, с трудом продирающих глаза, как в тюрьме, выгнали в холл гостиницы. Тех, кто отказывался вставать, поднимали насильно, открывая двери в номера запасными ключами. И опять до вечера – тот же ангар, оцепление вокруг, запрет выходить наружу, тщетные попытки выяснить: что же происходит? Уж не заложники ли мы в связи с двухдневной давности заявлением аятоллы Хоменеи о необходимости вынесения смертного приговора участникам недавно закончившейся Мадридской конференции по Ближнему Востоку – президентам СССР и США Горбачёву и Бушу в связи с тем, что они пошли на компромиссы с Израилем?
… Но всё оказалось проще и глупее. Несмотря на изначально исходившее от иранской стороны приглашение, в этой путанице официальных органов нам своевременно не оформили их въездные визы. И пока власти решали, что дальше делать, с нами обращались именно так, как по местным меркам это считалось общепринятым.
Конечно, ни о каких демонстрационных полётах в той ситуации уже не могло быть и речи…
И с какой же радостью, перелетев через несколько дней в Ашхабад, мы почувствовали очищающее дыхание родного ветра! Хотя это ещё и не Россия, но всё же не покидает тёплое чувство: мы в СССР – дома! Наружу рвутся слова популярной песни Юрия Шевчука:
Эх, Родина! Еду я на Родину!
Пусть кричат: «Уродина» –
А она нам нравится,
Спящая красавица…
Потом, вспоминая пережитое, мы смеялись-шутили: перед возвращением русских из загранкомандировки, проведённой в любой богатой цивилизованной стране, им нужно обязательно дать «отстояться» в подобной обстановочке… И насколько же тогда искренней будет радость возвращающихся!
* * *
Вот таким путём я пришёл к непростому пониманию, что тривиальное понятие «Родина» начисто перестало быть для меня абстрактно измышлённым, а стало конкретным, постоянно осязаемым чувством.
Я увидел множество неоспоримых доказательств постулата о том, что наиболее плодотворно в любой области человек может раскрыть свои способности, только живя на исторической земле своих предков, где всё – от витающей мудрости духа предшествующих поколений, до специфических микроэлементов, содержащихся в воде, почве и всей окружающей природе – вливает в тебя жизненные силы, увеличивает твой духовный потенциал!
(С той лишь оговоркой, что такое твоё существование кто-то искусственно не сделает почему-либо невыносимым…)
август – ноябрь 1991