|
* * *
...Я видел только чуб,
огромный, темно-русый,
и мокрый ветер долго рвал его,
как будто скорбь Советского Союза
оплакивала батьку моего.
И падал снег
и, может, даже таял,
хоть таять было не с чего ему,
и, за машиной медленно шагая,
не понимал я, что и почему.
Во все глаза был чуб...
Весной зеленой
сажали вишни, вместе, поутру...
Мой батя плыл,
как в жизни, устремленно,
и только чуб трепало на ветру.
1972
* * *
Я сижу под вишней, отдыхаю.
Сходится отцовская родня.
Женщина, когда-то молодая,
вижу, долго смотрит на меня.
Говорит мне: «Батенька ты вылитый, —
плачет, — да какой же ты т а к о й!
Он, бывало, Ваня, перед вылетом
точно так же мне махнет рукой...»
Что я ей напомнил? Я не ведал.
Но она с собою унесет
первые отцовские рассветы,
первый свой несбывшийся полет.
Где они расстались — я не знаю.
Почему их юность развела?
Женщина великая, другая
все на свете для него смогла.
Это так, наверное, немало
то, о чем молчит, не говорит.
Все, что даже мама не узнала,
женщина печальная хранит.
...Так она разбуженно глядела
памятью и верностью очей,
будто очень издавна жалела,
что не стала матерью моей.
1967
* * *
Тринадцать лет. И мама мне пророчит:
— Несчастная, сынок, твоя жена.
Ты в папу весь. А с папочкой, сыночек,
могла бы жить, наверно, я одна.
На брата смотрит:
— Тут еще не знаю,
а Фельку бабы сгубят ни за грош.
Вся чуевская нация такая...
Но батя был воистину хорош!
Я вижу пыльный городок донецкий
и парк, где пиво, семечки,
и вот
ступает красный летчик молодецки
и всем знакомым закурить дает.
Знай наших!
Сквозь немое восхищенье,
подтянутый, как свежая лоза,
выходит он при полном облаченье
на мамины блеснувшие глаза.
За мамой он охотился немало,
как будто в шутку, а в душе — всерьез,
и мама перед ним не устояла,
заплакала, и он ее увез.
Он шел по жизни — ярым, справедливым
и по-мальчишьи дерзким и прямым,
но с мамой, хрупкой, был таким счастливым,
поскольку мама совладала с ним.
(Порода наша нервная отчаянно,
у каждого внутри особый пыл:
споткнулся дед о дерево нечаянно —
схватил топор и дерево срубил!)
...Отец мне снится — в форме и раздетый,
и даже в бане снится — все живой,
он снится непохожий на портреты,
а это значит, помню я его.
И снится мать. Но все — в могильной яме,
в цветастом платье, светлая, живет
и каждой ночью желтыми руками
меня к себе мучительно зовет.
Не надо, мама. Просто очень рано
мне захотелось нежности — так что ж!
Мне столько соли сыпали на раны,
что уж теперь не сгубят ни за грош.
1965
|
|