Содержание

Феликс Чуев «Крылатая книга»

01 02 03 04 05 06 07 08 09 10
11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
21 22 23 24 25 26 27 28 29 30

Летчики

(Отрывок)

Все звания у летчиков равны.
На летном поле мало козыряют.
А в воздухе погоны не нужны —
у летчиков и маршалы летают!
А я люблю их, добрых и отчаянных,
когда они гуляют, как никто,

не потому, что много получают,
а потому, что завтра: — От винтов! —
И если разобьется слово «нужно»,
друзья исполнят непосильный труд:
те Звездочки на бархатных подушках
по улицам застывшим пронесут.
Но не венков заплаканную зелень,
а вижу я, как, спрыгнув с корабля,
они идут, отталкивая землю, —
поэтому и вертится Земля!

1962

На даче

1

Такие бывают минуты,
когда понимаешь, что вот
открыто, могуче и круто
история рядом живет.

И снег подмосковный струится,
и свет раскаленных углей
рисует полночные лица
двух близко сидящих людей.

Две разных, неравных дороги,
отрезки единой прямой.
Стареющий мамонт эпохи
и я, призывник молодой...

2

На даче снег замел крылечко,
сугроб синеет за окном.
В ночи растапливаем печку
сухим, прессованным углем.

Мерцают в стеклах наши лица,
снежинки плавные висят.
Как бы ему уже под тридцать,
а мне едва за шестьдесят.

В печном, живом, неровном свете,
как сполохом на полотно,
пожаром войн всего столетья
его лицо озарено.

И пуля пляшет, как снежинка,
полет замедлив у виска,
и он по будущей Дзержинке
спешит с приказом ВЧК.

Какую молодость и удаль
хранит беспепельно душа,
когда рука бросает уголь,
огонь ослабший вороша?

С гражданской,
                          будто тень привала
костра далекого того,
слетают блики на бывалый,
на китель маршальский его.

Где в праздник —
                             планок негустые
ряды на левой стороне —
он носит только боевые,
что заработал на войне.

...А за окном —
                           метельный, древний,
дорожный, завихренный вид,
как будто в дальнюю деревню
фельдъегерь взмыленный летит...

Пишите правду, генералы,
пишите громко обо всем —
пускай расскажут мемуары,
как был спасен наш отчий дом.

О, сколько знает человече,
с кем угли тихо ворошу,
запоминаю снег и вечер
и молча дружбой дорожу.

Такое чувство —
                             этой дружбе
как бы немало крепких лет,
как бы Почетное оружье
мне выдал Реввоенсовет.

1970

Крылатый маршал

1

Встреча с человеком — это праздник,
если человек тебе сродни.
Столько мы людей встречаем разных —
светятся над прожитым они.

А ко мне выходит из туманов,
из белесой зимней пелены
Александр Евгеньич Голованов —
гордость авиации страны.

Он идет, размашисто-картинный,
памятно живой среди живых,
мимо современных реактивных,
мимо потемнелых поршневых...

Голубой тропой аэродромной
он уходит в первый свой полет,
где инструктор — четкий летчик Громов,
молодой, как тридцать с чем-то год.

Улетает в юность, в детство, к Волге,
он, нижегородский богатырь.
Жизнь — как синь, ни боли, ни тревоги,
волны в Волге гнутся, как ковыль.

— Саша, Саша, ну чего ты плачешь? —
подойдет задумчивая мать. —
Саша, Саша,
дед твой был Кибальчич...
(Хоть про деда лучше и не знать.)

Мама родилась в тюрьме, в остроге.
Серый камень. Белый стебелек.
И на воле, в спрятанной тревоге,
тлел, не гас мятежный огонек.

В дом ходили люди
и без шума
помогали отпрыскам его.
Хоть преступник он,
а все ж, подумать,
самого царя хотел
                               того...

Да еще, слыхать, такой ученый,
выдумал ракету, чтоб летать.
На Руси ли не было почетно
за народ, за правду пострадать?!

И светил в окно, как из колодца,
озарен мерцанием звезды,
белый лик того народовольца
с траурной каймою бороды.

Ну а внук —
летит, летит с обрыва,
с дерева сорвался.
Ничего.
Высоту еще не покорил он,
но она ударила его.

Слава богу, к счастью, несмертельно,
только мама лишний раз в слезах,
а отец пророчески-шутейно:
— Сашка будет летчиком!—
                                       сказал.

...Летчик, летчик,
                              где твоя кожанка,
где готовый к небу аппарат?
Вот судьба, пророчество, цыганка,
вот он ты, молоденький солдат.

Что цыганка даром нагадает,
что вообще сумеет нагадать?
Впереди коммуна, жизнь такая!
И ни зги в метели не видать.

А цыганка старая в ударе:
— Миленький, не бойся, что прозяб!
Ты таким высоким станешь, парень,
как не снится всем твоим друзьям.

Что высоким будет — это точно,
под два метра вымахал уже.
Но слова цыганки, как нарочно,
словно что-то видели в душе.

Хоть ему пятнадцать, а высокий,
и махнул рукою военком,
и пошел мальчишечка с винтовкой
защищать Москву от беляков.

Свищут пули странно — их не видно,
дни летят за пулями вослед,
ну а вспомнить — вроде не обидно,
что прошел с боями столько лет,

повидал и землю, и победу,
а потом и в небо полетел.
Только это — как бы шел по следу,
только это — вроде между дел.

Ну а сам, а главное, а то, что
сделало тебя и почему?
К тридцати семи, дела итожа,
подошел он к слову своему.

Сможет он — и это не как будто.
В финскую вынашивает план —
полк создать на дальние маршруты,
чтоб не хуже немцев, англичан

нам летать, как прежде не летали, —
всепогодный путь для красных крыл!
И, начав письмо: «Товарищ Сталин»,
«Летчик Голованов», — закруглил.

Может, это главное.
И все же
молодость. Дзержинский. ВЧК.
Замела тревожная пороша
савинковский след издалека.

И в шкафу, средь памяти отважной,
у него валялся много лет
зимний отблеск юности незряшной —
этого эсера пистолет...

Но главнее все ж,
когда по-свойски
и всерьез,
а вроде с озорства
наше небо стало комсомольским
и цвела под крыльями Москва.

С высоты просторной лучше видно
все свои далекие года,
радость дней, прокуренность обиды...
Сдаться? Опуститься?
Никогда.

Защитили техники, пилоты,
встали перед ложью как стена.
И письмо в ЦК И вновь работа.
И война,
              война,
                         война,
                                    война...

Главное?
Оно наступит скоро.
Вызов в Ставку, срочно, как всегда,
и слова: — У нас большое горе.
Немец в Вязьме. — Пауза. —
Беда.

Что же делать? —
И вполоборота
тихо, твердо: — Булем побеждать.
Но сейчас нужны нам самолеты.
Под Москву. И много. Сотен пять.

Чиркнул спичкой возле папиросы.
На столе стоял остывший борщ.
Подошел вплотную:
— Есть вопросы?
С богом! Верю, что не подведешь.

2

Дача постарела и осела.
Выпрямиться б ей, да нету сил.
Ветерок печально и несмело
занавеску в парус превратил.

Не уплыть ослабшему хозяину,
не уехать, в небо не взлететь,
хлебушка и то поесть нельзя ему.

Человек, боец, авторитет,
вот лежит он — брови и ресницы,
взгляд, как прежде, резок и лучист,
и ковбойка фабрики «Зарница»
на корягах высохших ключиц.

Шевелит беспомощно руками,
к простыне распластанно прижат,
словно запрессованные камни
в одеяле стеганом лежат.

— Поднимусь, — гудит он, — поокрепну
и опять до книги доберусь.
Вот тогда потрудимся мы, верно?
— Верно, — говорю я и боюсь,

что похож такой ответ на оттиск
с заготовки искренних неправд.
Нет, не встанет старый полководец.
Медициной завершен парад.

Я прощаюсь, чувствуя мгновенья,
мне сказали: только пять минут.
Но к кому нести мне откровенье?
Здесь минут мне больше не дадут.

Где к подобной чести причаститься?
Мысль от боли чуть не голосит,
что рубашку пеструю, «Зарницу»,
нет, ему уже не доносить.

Ничего себе не остается,
да и нет, и не было себя.
Есть народ. Есть подвиг полководца.
Шла эпоха, войнами трубя.

Рос и вырос. Ничего не надо,
никаких регалий и наград.
— Буду до последнего солдата
драться, как дрались за Сталинград.

Говорим. А дальше будет камень,
мрамор или темный Лабрадор.
В тишине, хранимой лепестками,
по-мужски продлится разговор.

Вышло про живого знать заране,
представлять осенний пьедестал.
— Спросит кто, — хрипит он на
прощанье, —
передай, что духом не упал.

3

Человеку к ночи стало худо.
Он велел позвать к себе детей:
— Дайте руки мне свои,
                                     покуда
ощущаю я тепло людей.
А теперь к окошку пододвиньте,
я хочу на звезды посмотреть.

Он живет, он чувствует, он видит
перед тем, как сердцу догореть.

Небо в Волге, мама и рыбалка,
в детстве вещем он себя открыл!
Южный фронт и старая гадалка,
кресло деда,
небо в тыщи крыл...

Он сидит, как раненая птица,
и на землю смотрит из окна,
и слезинка медленно искрится,
звездная,
последняя,
одна.

...Над столицей было столько солнца,
что у листьев плавились края.
Шли за гробом восемь полководцев,
фронтовые маршалы, друзья.

И печаль, спокойная, как Волга,
под знамена медленно текла.
Как стрела по карте, шла Эпоха
и на повороте, у угла,

вдруг блеснула вроде бы случайно,
пронизав последние ряды,
как его слезинка на прощанье,
бриллиантом Маршальской Звезды.

1978

У летчиков и маршалы летают.
За штурвалом – А.Е Голованов

ФОТО

Александр Евгеньевич Голованов

ФОТО



< < ранее далее >>