Марк Галлай. «Я думал: это давно забыто»

У партизан

    В преддверии битвы на Курской дуге наша авиация усиленно атаковала прифронтовые аэродромы противника. Цели эти считались близкими - не то, что Берлин или Данциг, или Бухарест, - но довольно "острыми", хорошо прикрытыми зенитной артиллерией и ночными истребителями немцев. Потери наша авиация несла заметные. В одну прекрасную (вернее, не прекрасную) июньскую ночь 1943 года наш "Петляков" попал в число потерь - при налете на брянский аэродром был подожжен прямым попаданием (случай сравнительно редкий) зенитного снаряда.
    Отвернув на север, в сторону лесов, где предположительно действовали партизаны, мы с штурманом вскоре вынуждены были машину покинуть: она разгоралась все ярче, огонь подбирался к кабине и в любой момент мог, вернее, должен был произойти взрыв.
    Сам по себе прыжок с парашютом особой проблемы для меня не представлял: еще в ленинградском аэроклубе, где начинал учиться летать, я стал инструктором парашютного спорта. Выбрался из самолета, сделал небольшую затяжку, чтобы раскрывшийся купол парашюта не оказался в нежелательной близости от пылавшего ярким пламенем самолета. И дернул вытяжное кольцо.
    Только после этого я не только увидел, но и услышал музыку воздушного сражения. Обычно летчик из-за шума собственных моторов ничего другого не слышит. Даже попадание зенитного снаряда было похоже на небольшой щелчок. И вот, вися под раскрытым парашютом, я услышал разрывы бомб на земле, разрывы зенитных снарядов в воздухе, гул летящих самолетов - все это было очень эффектно. Но мне в тот момент было не до звуковых эффектов. (Впоследствии, когда вошли в моду вокально-инструментальные ансамбли, работающие под оглушающую фонограмму, они напомнили мне ту ночь под Брянском.)
    Земля в ночной мгле просматривалась слабо. Тем не менее отличить лесные массивы от полей было можно. Вероятность опуститься прямо наголову немцев в лесу была меньше, чем в поле, и я, прицелившись к большому темному пятну-лесу, натянул стропы парашюта и заскользил в выбранное место. Скорость снижения от этого заметно возросла - воздух в стропах засвистел, но направление выдерживалось как надо.
    Оценить в темноте расстояние до земли было трудно, и совершенно неожиданно стали стремительно приближаться верхушки деревьев. Я сразу отпустил стропы, парашют резко качнулся, меня, как маятник, заболтало из стороны в сторону, развернуло и с силой шарахнуло спиной о какой-то здоровенный ствол. От удара я потерял сознание, а очнувшись, отцепился от подвесной системы парашюта и, обхватив дерево руками и ногами, сполз по нему на землю.
    Стал ходить кругами, пока не наткнулся на своего штурмана Георгия Гордеева. Вдвоем мы двинулись не "домой" на восток, куда, естественно, тянуло: перебраться через густо насыщенную войсками прифронтовую зону было почти безнадежно, — а на северо-запад, где, как нам говорили (без привязки к местности), можно было найти партизан.
    Шли долго. Сначала по безлюдной, выжженой карателями земле. Есть было нечего. Болела спина (потом, в течение многих лет, давал о себе знать ушибленный позвоночник). Отстреливались от немецких патрулей, что, впрочем, было не особенно трудно, так как бравые гитлеровцы, преследуя нас, углублялись от дороги в лес не более чем на несколько метров. Трудно сказать, кто кого боялся больше.
    Потом стали попадаться уцелевшие деревушки. Днем мы следили за ними из леса, а вечером, когда темнело, стучались в крайнюю избу. Получали информацию: немцев и полицаев в деревне нет. Угощались "от пуза" картошкой - у доброжелательных хозяев ничего другого не было. Но на вопрос, где партизаны, внятного ответа не получали. Выслушивали совет идти до деревни такой-то, там, может быть, знают. Но и в следующей деревне получали аналогичную рекомендацию.
    Потом, вернувшись в часть, я по крупномасштабной карте проследил маршрут наших странствий по брянским лесам. И убедился, что нас вели от деревни к деревне прямо к партизанской базе. Говорить нам об этом впрямую местные жители по понятным причинам остерегались, но вели.
    В последнем пункте этой показавшейся нам очень длинной цепочки нам показали лесную землянку-пекарню, куда, мол, партизаны приходят печь хлеб. И, действительно, не прождав и суток, мы увидели дымок из печной трубы этой землянки и, не вынимая пистолетов из кобуры и растопырив руки, чем наглядно демонстрировали отсутствие с нашей стороны агрессивных намерении, вышли знакомиться с партизанами. Осторожное - с обеих сторон - знакомство состоялось.
    Долго - подозреваю, что не кратчайшим путем, - вели нас партизаны на свою базу. И вывели в расположение Рогнединской (по месту формирования) партизанской бригады. Командовал бригадой Иван Иванович Мураль, начальником штаба был Наум Соломонович Перкин, в послевоенные годы известный белорусский литературный критик.
    Встретили нас подчеркнуто радушно. Оно, в общем, понятно: из всех видов вооруженных сил наибольшую помощь партизанам оказывала авиация: доставляла оружие, боеприпасы, продовольствие, почту с Большой земли, вывозила раненых. Поэтому летчик, попавший в силу неблагоприятно сложившихся обстоятельств к партизанам, оказывался в положении дорогого гостя.
    На вопрос, что произошло в мире за время наших скитаний, Перкин сообщил самую свежую новость: союзные войска взяли остров Пантеллерию. Так с тех пор и запомнился мне этот затерявшийся в Средиземном море островок.
    Приглядываясь к жизни бригады, я увидел, что активной боевой деятельностью занимаются два подразделения: взвод диверсий и взвод разведки. Взводом диверсий командовал кадровый саперный офицер из окруженцев 1941 года. Командовал профессионально. Диверсии устраивали на железных дорогах по общему плану, спущенному с Большой земли (затруднять немцам перевозки в преддверии Курской битвы было особенно важно), но всегда на изрядном удалении от своей базы. Впрочем, вблизи базы в глубине брянских лесов и железных дорог не пролегало - взрывать было нечего.
    Возвращались с задания бойцы взвода диверсий нескрываемо довольные. Эти эмоции были нам понятны: летчики с успешного боевого вылета возвращаются такими же.
    Взвод разведки в значительной своей части состоял из... девушек, почти девочек. Идет такая фигура в платочке с лукошком (грибов на Брянщине было полно), вид имеет самый что ни на есть мирный, а в результате командование бригады получает надежную информацию о расположенных вокруг немецких гарнизонах. Конечно, это была разведка не стратегическая — ее вели специальные отряды вблизи городов, - а только "для себя", но и она оказывалась крайне полезной. Во всяком случае, ни одна карательная акция местного значения не застала Рогнединскую бригаду врасплох.
    Восхищение вызывали у меня эти девочки. Им бы с мальчиками гулять, а некоторым, как мне казалось, даже в куклы играть. А они вели рискованную, трудную, требовавшую не только смелости, но и наблюдательности и даже определенного артистизма боевую работу.
    А вот основная часть личного состава бригады: батальоны, роты, взводы - видимой боевой деятельности, по крайней мере за время нашего с Жорой Гордеевым пребывания там, не вела. Раза два кто-то отправлялся на "хозоперацию" - это означало увести корову, желательно у кого-то из жителей (вот она, информация взвода разведки!), замеченных в контактах с оккупантами, а еще лучше из семьи полицаев.
    Набравшись нахальства, я спросил у Перкина:
    - Что это: период затишья в боевой работе или эти ребята, извините, просто тут отсиживаются?
    - Понимаешь, - ответил, помолчав, Перкин. - Тут ведь так: подрастает парень, перед ним три пути: или идти в полицаи, или отправляться в Германию, делать вооружение против нас, или подаваться в партизаны, пусть не на активную боевую работу, отсиживаться, как ты говоришь. Так на какой из этих путей его толкать?.. Тем более, скоро фронт придвинется, дело к этому идет, найдется и для нас работа: многие из этих ребят в нашу армию пойдут и себя в бою покажут.
    Забегая вперед, скажу, что, как я узнал впоследствии, Рогнединская бригада в самом деле проявила себя как весьма боеспособная.
    Прошли дни нашего "гостевания" у партизан, и мы, сердечно простившись с Муралем, Перкиным и их товарищами, отправились с эскортом из шестерки партизан ("Смотрите, ребята! Чтобы с головы летчиков ни один волосок...") на аэродром - так называлось небольшое поле, почти поляна, затерявшееся среди лесов. Комендант аэродрома - тоже из окружения, но, к моему удивлению, не авиатор, а кавалерист, колоритный мужчина с буденновскими усами, - сказал, что "сегодня, скорее всего, прилетят". Прилететь должны были легкомоторные самолеты У-2 эскадрильи капитана Т. Ковалева.
    Когда стемнело, на "аэродроме" были выложены костры, расположение которых на данную ночь соответствовало заранее составленному и, конечно, представлявшему большой секрет расписанию.
    Комендант чутко вслушивался в воздух. Когда раздавался характерный звук мотора патрулирующего над лесом "мессершмитта", он командовал: "Закрыть костры!" - и их прикрывали жестяными, похожими на перевернутый кухонный дуршлаг коробами. Немец улетал. А когда раздавался треск мотора М-11, следовала команда: "Открыть костры!".
    Едва не задевая верхушки деревьев, над поляной появился маленький У-2, приземлился и, подпрыгивая на кочках (все-таки это был не совсем аэродром), подрулил к краю площадки. Первым прилетел сам Ковалев, его машину затащили в кусты, а он принимал и отправлял следующие самолеты, чтобы самому улететь последним.
    С самолетов, моторы которых не выключались, а летчики не выходили из кабин, быстро разгружали присланное оружие, медикаменты, провиант, сажали очередных пассажиров - и они взлетали в обратный путь.
    На втором прибывшем У-2 отправили раненного партизана, на следующем - получившую отпуск медсестру, затем я отправил Гордеева и наконец, кажется в пятый самолет, залез сам.
    Пилот, курносый младший лейтенантик, которого "подготовил" комендант аэродрома ("Кого везешь!"), по всем правилам спросил у меня разрешения выруливать, затем - разрешения взлетать, и тут я не выдержал:
    - Слушай, дорогой, я тебе тут не начальник, а пассажир. Вывези ты меня отсюда. Летай, как знаешь!
    — Есть, товарищ майор, — ответил мой пилот и дал полный газ.
    Дальше полетел он не постоянным курсом, а какими-то зигзагами, так что у меня даже закралась тень сомнения - не сбился ли он с пути. Потом я узнал, что так эти ребята летали всегда, обходя пункты, откуда их могли обстрелять. Партизанские тропы пролегали, оказывается, и в воздухе.
    Наш У-2 шел на полном газу, набирая высоту. Когда мы подошли к линии фронта, ночью сверху особенно хорошо видимой, светящейся взрывами и летящими трассами, у нас было уже без малого полтора километра высоты. И тут мой пилот убрал газ и, бесшумно планируя, пересек линию фронта.
    Под нами оставалось около трехсот метров высоты, когда она осталась позади. Пилот дал газ, выстрелил ракету "я свой" и вскоре посадил самолет на своей базе.
    Казалось бы, один из наименее эффектных видов боевой работы авиации - связь через линию фронта с партизанами на простеньком легкомоторном невооруженном самолетике У-2, - а сколько, оказывается, с этим связано умных тактических приемов, сколько требуется навыков и умения. Легкомоторную авиацию я после прямого соприкосновения с ней зауважал.
    Наутро, после бани и завтрака, комэск Ковалев поспешно ("Пока наши особисты спят") отправил нас с Гордеевым на подмосковный аэродром Раменское, с которого мы поднялись в тот так неудачно закончившийся вылет. Хотя, объективно говоря, для нас с Георгием Никитовичем он вполне мог (даже скорее всего мог) окончиться гораздо хуже.
    Повезло нам и в том отношении, что летали мы в составе авиации дальнего действия, командующий которой генерал (в будущем Главный маршал авиации) А.Е. Голованов, испытывая острую нужду в опытных летчиках, добился у Сталина разрешения своих сбитых и вернувших- ся из вражеского тыла летчиков не отдавать в бериевские "лагеря проверки", а ограничиваться расследованием всех обстоятельств дела непосредственно в части. Так и мы с Гордеевым доложили о своих приключениях, написали подробные рапорты - и продолжали служить. Когда после войны я узнал о том, что представляла собой пресловутая "проверка" и какое трудно смываемое пятно "пребывания на оккупированной территории" она оставляла на воинах, вырвавшихся из вражеских тылов, проявивших при этом бойцовские качества, не ведомые "проверяющим", то окончательно понял: повезло!
    Впрочем, оглядываясь сейчас на прожитые годы, я убеждаюсь, что мне в жизни вообще везло. Особенно - в жизни в авиации.

Рейтинг@Mail.ru Топ-100