Марк Галлай. «Я думал: это давно забыто»
У партизан
В преддверии битвы на Курской дуге наша авиация усиленно
атаковала прифронтовые аэродромы противника. Цели эти считались
близкими - не то, что Берлин или Данциг, или Бухарест, - но довольно
"острыми", хорошо прикрытыми зенитной артиллерией и ночными
истребителями немцев. Потери наша авиация несла заметные. В одну
прекрасную (вернее, не прекрасную) июньскую ночь 1943 года наш
"Петляков" попал в число потерь - при налете на брянский аэродром был
подожжен прямым попаданием (случай сравнительно редкий) зенитного
снаряда.
Отвернув на север, в сторону лесов, где предположительно действовали партизаны, мы с штурманом вскоре вынуждены были машину
покинуть: она разгоралась все ярче, огонь подбирался к кабине и в любой
момент мог, вернее, должен был произойти взрыв.
Сам по себе прыжок с парашютом особой проблемы для меня не
представлял: еще в ленинградском аэроклубе, где начинал учиться летать,
я стал инструктором парашютного спорта. Выбрался из самолета, сделал
небольшую затяжку, чтобы раскрывшийся купол парашюта не оказался
в нежелательной близости от пылавшего ярким пламенем самолета. И
дернул вытяжное кольцо.
Только после этого я не только увидел, но и услышал музыку
воздушного сражения. Обычно летчик из-за шума собственных моторов
ничего другого не слышит. Даже попадание зенитного снаряда было
похоже на небольшой щелчок. И вот, вися под раскрытым парашютом,
я услышал разрывы бомб на земле, разрывы зенитных снарядов в
воздухе, гул летящих самолетов - все это было очень эффектно. Но мне
в тот момент было не до звуковых эффектов. (Впоследствии, когда вошли в моду вокально-инструментальные ансамбли, работающие под
оглушающую фонограмму, они напомнили мне ту ночь под Брянском.)
Земля в ночной мгле просматривалась слабо. Тем не менее отличить
лесные массивы от полей было можно. Вероятность опуститься прямо
наголову немцев в лесу была меньше, чем в поле, и я, прицелившись к
большому темному пятну-лесу, натянул стропы парашюта и заскользил
в выбранное место. Скорость снижения от этого заметно возросла -
воздух в стропах засвистел, но направление выдерживалось как надо.
Оценить в темноте расстояние до земли было трудно, и совершенно
неожиданно стали стремительно приближаться верхушки деревьев. Я
сразу отпустил стропы, парашют резко качнулся, меня, как маятник,
заболтало из стороны в сторону, развернуло и с силой шарахнуло спиной
о какой-то здоровенный ствол. От удара я потерял сознание, а
очнувшись, отцепился от подвесной системы парашюта и, обхватив
дерево руками и ногами, сполз по нему на землю.
Стал ходить кругами, пока не наткнулся на своего штурмана Георгия
Гордеева. Вдвоем мы двинулись не "домой" на восток, куда, естественно,
тянуло: перебраться через густо насыщенную войсками прифронтовую
зону было почти безнадежно, — а на северо-запад, где, как нам говорили
(без привязки к местности), можно было найти партизан.
Шли долго. Сначала по безлюдной, выжженой карателями земле. Есть
было нечего. Болела спина (потом, в течение многих лет, давал о себе
знать ушибленный позвоночник). Отстреливались от немецких патрулей,
что, впрочем, было не особенно трудно, так как бравые гитлеровцы,
преследуя нас, углублялись от дороги в лес не более чем на несколько
метров. Трудно сказать, кто кого боялся больше.
Потом стали попадаться уцелевшие деревушки. Днем мы следили за
ними из леса, а вечером, когда темнело, стучались в крайнюю избу.
Получали информацию: немцев и полицаев в деревне нет. Угощались "от
пуза" картошкой - у доброжелательных хозяев ничего другого не было.
Но на вопрос, где партизаны, внятного ответа не получали. Выслушивали
совет идти до деревни такой-то, там, может быть, знают. Но и в
следующей деревне получали аналогичную рекомендацию.
Потом, вернувшись в часть, я по крупномасштабной карте проследил
маршрут наших странствий по брянским лесам. И убедился, что нас вели
от деревни к деревне прямо к партизанской базе. Говорить нам об этом
впрямую местные жители по понятным причинам остерегались, но вели.
В последнем пункте этой показавшейся нам очень длинной цепочки
нам показали лесную землянку-пекарню, куда, мол, партизаны приходят
печь хлеб. И, действительно, не прождав и суток, мы увидели дымок из
печной трубы этой землянки и, не вынимая пистолетов из кобуры и
растопырив руки, чем наглядно демонстрировали отсутствие с нашей стороны агрессивных намерении, вышли знакомиться с партизанами.
Осторожное - с обеих сторон - знакомство состоялось.
Долго - подозреваю, что не кратчайшим путем, - вели нас партизаны
на свою базу. И вывели в расположение Рогнединской (по месту
формирования) партизанской бригады. Командовал бригадой Иван
Иванович Мураль, начальником штаба был Наум Соломонович Перкин,
в послевоенные годы известный белорусский литературный критик.
Встретили нас подчеркнуто радушно. Оно, в общем, понятно: из всех
видов вооруженных сил наибольшую помощь партизанам оказывала
авиация: доставляла оружие, боеприпасы, продовольствие, почту с
Большой земли, вывозила раненых. Поэтому летчик, попавший в силу
неблагоприятно сложившихся обстоятельств к партизанам, оказывался
в положении дорогого гостя.
На вопрос, что произошло в мире за время наших скитаний, Перкин
сообщил самую свежую новость: союзные войска взяли остров Пантеллерию. Так с тех пор и запомнился мне этот затерявшийся в Средиземном
море островок.
Приглядываясь к жизни бригады, я увидел, что активной боевой
деятельностью занимаются два подразделения: взвод диверсий и взвод
разведки. Взводом диверсий командовал кадровый саперный офицер из
окруженцев 1941 года. Командовал профессионально. Диверсии
устраивали на железных дорогах по общему плану, спущенному с
Большой земли (затруднять немцам перевозки в преддверии Курской
битвы было особенно важно), но всегда на изрядном удалении от своей
базы. Впрочем, вблизи базы в глубине брянских лесов и железных дорог
не пролегало - взрывать было нечего.
Возвращались с задания бойцы взвода диверсий нескрываемо
довольные. Эти эмоции были нам понятны: летчики с успешного боевого
вылета возвращаются такими же.
Взвод разведки в значительной своей части состоял из... девушек,
почти девочек. Идет такая фигура в платочке с лукошком (грибов на
Брянщине было полно), вид имеет самый что ни на есть мирный, а в
результате командование бригады получает надежную информацию о
расположенных вокруг немецких гарнизонах. Конечно, это была
разведка не стратегическая — ее вели специальные отряды вблизи
городов, - а только "для себя", но и она оказывалась крайне полезной.
Во всяком случае, ни одна карательная акция местного значения не
застала Рогнединскую бригаду врасплох.
Восхищение вызывали у меня эти девочки. Им бы с мальчиками
гулять, а некоторым, как мне казалось, даже в куклы играть. А они вели
рискованную, трудную, требовавшую не только смелости, но и
наблюдательности и даже определенного артистизма боевую работу.
А вот основная часть личного состава бригады: батальоны, роты,
взводы - видимой боевой деятельности, по крайней мере за время нашего
с Жорой Гордеевым пребывания там, не вела. Раза два кто-то отправлялся на "хозоперацию" - это означало увести корову, желательно у кого-то
из жителей (вот она, информация взвода разведки!), замеченных в
контактах с оккупантами, а еще лучше из семьи полицаев.
Набравшись нахальства, я спросил у Перкина:
- Что это: период затишья в боевой работе или эти ребята, извините,
просто тут отсиживаются?
- Понимаешь, - ответил, помолчав, Перкин. - Тут ведь так:
подрастает парень, перед ним три пути: или идти в полицаи, или
отправляться в Германию, делать вооружение против нас, или подаваться
в партизаны, пусть не на активную боевую работу, отсиживаться, как
ты говоришь. Так на какой из этих путей его толкать?.. Тем более, скоро
фронт придвинется, дело к этому идет, найдется и для нас работа: многие
из этих ребят в нашу армию пойдут и себя в бою покажут.
Забегая вперед, скажу, что, как я узнал впоследствии, Рогнединская
бригада в самом деле проявила себя как весьма боеспособная.
Прошли дни нашего "гостевания" у партизан, и мы, сердечно
простившись с Муралем, Перкиным и их товарищами, отправились с
эскортом из шестерки партизан ("Смотрите, ребята! Чтобы с головы
летчиков ни один волосок...") на аэродром - так называлось небольшое
поле, почти поляна, затерявшееся среди лесов. Комендант аэродрома -
тоже из окружения, но, к моему удивлению, не авиатор, а кавалерист,
колоритный мужчина с буденновскими усами, - сказал, что "сегодня,
скорее всего, прилетят". Прилететь должны были легкомоторные
самолеты У-2 эскадрильи капитана Т. Ковалева.
Когда стемнело, на "аэродроме" были выложены костры, расположение которых на данную ночь соответствовало заранее составленному и,
конечно, представлявшему большой секрет расписанию.
Комендант чутко вслушивался в воздух. Когда раздавался характерный звук мотора патрулирующего над лесом "мессершмитта", он
командовал: "Закрыть костры!" - и их прикрывали жестяными, похожими
на перевернутый кухонный дуршлаг коробами. Немец улетал. А когда
раздавался треск мотора М-11, следовала команда: "Открыть костры!".
Едва не задевая верхушки деревьев, над поляной появился маленький
У-2, приземлился и, подпрыгивая на кочках (все-таки это был не совсем
аэродром), подрулил к краю площадки. Первым прилетел сам Ковалев,
его машину затащили в кусты, а он принимал и отправлял следующие
самолеты, чтобы самому улететь последним.
С самолетов, моторы которых не выключались, а летчики не
выходили из кабин, быстро разгружали присланное оружие, медикаменты, провиант, сажали очередных пассажиров - и они взлетали в
обратный путь.
На втором прибывшем У-2 отправили раненного партизана, на
следующем - получившую отпуск медсестру, затем я отправил Гордеева
и наконец, кажется в пятый самолет, залез сам.
Пилот, курносый младший лейтенантик, которого "подготовил"
комендант аэродрома ("Кого везешь!"), по всем правилам спросил у меня
разрешения выруливать, затем - разрешения взлетать, и тут я не
выдержал:
- Слушай, дорогой, я тебе тут не начальник, а пассажир. Вывези ты
меня отсюда. Летай, как знаешь!
— Есть, товарищ майор, — ответил мой пилот и дал полный газ.
Дальше полетел он не постоянным курсом, а какими-то зигзагами,
так что у меня даже закралась тень сомнения - не сбился ли он с пути.
Потом я узнал, что так эти ребята летали всегда, обходя пункты, откуда
их могли обстрелять. Партизанские тропы пролегали, оказывается, и в
воздухе.
Наш У-2 шел на полном газу, набирая высоту. Когда мы подошли к
линии фронта, ночью сверху особенно хорошо видимой, светящейся
взрывами и летящими трассами, у нас было уже без малого полтора
километра высоты. И тут мой пилот убрал газ и, бесшумно планируя,
пересек линию фронта.
Под нами оставалось около трехсот метров высоты, когда она
осталась позади. Пилот дал газ, выстрелил ракету "я свой" и вскоре
посадил самолет на своей базе.
Казалось бы, один из наименее эффектных видов боевой работы
авиации - связь через линию фронта с партизанами на простеньком
легкомоторном невооруженном самолетике У-2, - а сколько, оказывается, с этим связано умных тактических приемов, сколько требуется
навыков и умения. Легкомоторную авиацию я после прямого соприкосновения с ней зауважал.
Наутро, после бани и завтрака, комэск Ковалев поспешно ("Пока
наши особисты спят") отправил нас с Гордеевым на подмосковный
аэродром Раменское, с которого мы поднялись в тот так неудачно
закончившийся вылет. Хотя, объективно говоря, для нас с Георгием
Никитовичем он вполне мог (даже скорее всего мог) окончиться гораздо хуже.
Повезло нам и в том отношении, что летали мы в составе авиации
дальнего действия, командующий которой генерал (в будущем Главный
маршал авиации) А.Е. Голованов, испытывая острую нужду в опытных
летчиках, добился у Сталина разрешения своих сбитых и вернувших-
ся из вражеского тыла летчиков не отдавать в бериевские "лагеря проверки",
а ограничиваться расследованием всех обстоятельств дела непосредственно в части.
Так и мы с Гордеевым доложили о своих приключениях, написали подробные рапорты - и продолжали
служить. Когда после войны я узнал о том, что представляла собой пресловутая "проверка" и какое трудно смываемое
пятно "пребывания на оккупированной территории" она оставляла на воинах, вырвавшихся из вражеских тылов, проявивших при этом бойцовские качества, не ведомые "проверяющим",
то окончательно понял: повезло!
Впрочем, оглядываясь сейчас на прожитые годы, я убеждаюсь, что мне в жизни вообще везло. Особенно - в жизни в авиации.