Содержание

Игорь Шелест. «С крыла на крыло»

Нужно оружие!

   Наступил июнь сорок первого года. То, что еще вчера считалось делом важным, сегодня могло не стоить ни гроша.
   Пришла война.
   Каждый день готовил новые события, еще неведомые; нам казалось, что испытания самолетов уже «не то дело». Все рвались на фронт.
   Было раннее утро, тихое и солнечное. На углу нашей улицы меня ждал Виктор Расторгуев.
   — Привет, — сказал он нарочито весело, — у тебя, брат, вид не особенно воинственный.
   Я попытался улыбнуться.
   Мы сели в автобус. Мимо поплыли знакомые улицы. Сирень уже отцвела, кое-где на верхушках виднелись будто заржавленные гроздья. За буйной зеленью прятались бревенчатые дома окраин. Все как прежде, разница только в том, что и солнце и пышно цветущий день были сами по себе — людям до них не было никакого дела.
   Вдоль деревни по шоссе двигалась колонна новобранцев. Одежда обычная: черные пиджаки, косоворотки, подпоясаны ремнями. За плечами вещевые мешки.
   Автобус, сторонясь, медленно продвигался вперед. Непривычные шагать строем, люди стараются изо всех сил: шаг твердый, песня звучит бодро: «Если завтра война...»  Да война уже не завтра — война сегодня. День начинается и кончается сводкой с фронта — идут тяжелые, кровопролитные бои.
   Наступила вторая неделя войны.
   Москва, как обычно, шумная и деловая.
   Наш автобус задерживался, и мне представилась возможность заскочить к матери, проститься. Постучав в окно, я обогнул дом и вошел со двора. Знакомая дверь, обитая клеенкой. На этот раз я не отбиваю нетерпеливую дробь — нужно выиграть несколько секунд...
   Дверь открыла мать. Она обрадовалась, поцеловала и сказала:
   — Будем пить чай, Игорь?
   — Нет, мама, очень тороплюсь. Я всего минут на десять.
   Она взглянула на меня и сразу как-то осунулась. В глазах ее мелькнул испуг. Рука, державшая синий чайник, чуть дрожала, выдавая волнение.
   — Ты уезжаешь?
   — Да, мы с Витей Расторгуевым летим на фронт.
   — Испытывать самолеты?
   — Нет, мама, воевать.
   Она поставила чайник и присела на диван. Я говорил о том, на каком новейшем истребителе будем летать, о том, как быстро сформировал полк наш командир Супрун, Герой Советского Союза, и как все это теперь важно... Я говорил, как рассказывал не однажды о своих полетах, и она одобрительно кивала головой — в ее глазах была гордость и только где-то глубоко залегла печаль.
   На улицу мы вышли вместе. На углу Октябрьской остановились. Прохожие обходили нас — мы их не видели, как будто мелькали тени...
   Здесь, на фоне витрины продовольственного магазина, мать показалась мне еще меньше. Говорила она короткими фразами, с неестественным оживлением и так торопилась, словно боялась что-то забыть. Слез не было, мама держалась крепко. Я чувствовал, каких огромных усилий стоило ей это. По временам она вдруг замолкала и, не слушая меня, в мыслях уносилась куда-то...
   Что она думала?..
   — Вчера получила письмо от Бориса, — сказала она, тряхнув головой, словно прогоняя непрошеную мысль.
   — Ну, как он, брат мой?
   — Уже вылетел на истребителе. Пишет, что к осени будет «долбить фашистов», — мать улыбнулась как-то невесело, выражение тревоги снова мелькнуло на ее лице.
   Мы стояли очень близко. Мама, вытянувшись, снизу вверх смотрела на меня. Глаза ее запали. Нестерпимая жалость охватила меня. Я уже не мог выдерживать ее взгляда и, боясь выдать себя, смотрел по сторонам, чувствуя, как к горлу подступает ком.
   — Мне пора, мама, — я обнял ее.
   Она задержала свои руки на моих плечах и улыбнулась ободряющей улыбкой. Я поцеловал ее, крепко сжал маленькие руки, повернулся и, не оглядываясь, пошел вниз, по Октябрьской.
   — Ну-ка, затянись, — прервал мои мысли Виктор, разрывая пачку «Беломора». Кроме нас, в автобусе еще два механика, тоже комсомольцы, и шофер в рыжей ковбойке.
   — Послушай, друг, — он повернулся в сторону Виктора, — ты слишком молод, наверное, пороха нюхать тебе не пришлось. А я в Финскую видел кое-что...
   — Ну и как? Поди, испугался? — чуть усмехнувшись, подзадорил Виктор.
   — Нет. В этом деле, я тебе скажу, главное осерчать. Крепко разозлишься — так незнамо откуда и силища берется, она тебя вперед и толкает, подхлестывает так, что под собой ног не чуешь.
   Виктор засмеялся.
   — Пехота — оно и понятно, вся скорость в собственных ногах. А у нас самолет — сколько ни жми, как ни серчай, а больше не получишь. Известно одно: кто быстрей, тот и сильней!
   — Это не все, — заметил я, — нужен и точный огонь.
   — Вот почему я мечтаю о «пятиточечном». Надеюсь, Супрун, формируя полк из истребителей, не промахнулся и получил МИГи последней серии, — ответил Виктор.
   Я вздохнул.
   — Знай мы такое дело месяц назад, мы бы с тобой как следует погоняли этот МИГ. А то программный вылет: прошли строем, поднялись на высоту... Пострелять же из пяти крупнокалиберных пулеметов этого «пятиточечного» совсем не пришлось.
   — Месяц назад был мир, — раздражаясь, сказал Виктор. — Ну что ж, постараемся маневрировать, а стрелять научимся в деле.
   — Поскорей бы, — добавил я. Мне вспомнилась в журнале статья одного из асов первой мировой войны, там была такая фраза: «Подхожу очень близко к противнику, тщательно прицеливаюсь, короткая очередь, и он падает». Как просто и ясно!
   Все курили, и автобус наполнился сизым дымом. Шофер нажимал на скорость, не обращая внимания на разбитое шоссе. В автобусе скрипели рессоры, дребезжали стекла, и кузов бросало из стороны в сторону, как подвыпившего гуляку.
   Шофер то и дело поворачивался к Виктору.
   — Помнится, мы подобрались к линии укреплений, смотрю...
   — Ты, приятель, лучше на дорогу смотри, — оборвал его Виктор, разозлившись (раньше он сам был шофером в Крыму).
   Из-под колес, истерично кудахтая, выскочила курица и бросилась к дому по раскаленному асфальту.
   — Что теперь переживать прошлое? — сказал Виктор. — Через два-три дня сами будем на фронте.
   Вдруг он засмеялся.
   — Вчера зашел в библиотеку сдать книги. Попалась на глаза брошюрка «Аэродинамика лошади». Вот так пуля! Полистал — действительно, все как надо: результаты продувок в аэродинамической трубе! Повезло коню! Может, и нелегко было в трубе, зато стало теперь все ясно.
   — Ну и как? — спросил я не без интереса.
   — Что как?
   — При каких условиях «пегас» уйдет в небо?
   — Иди к черту! Не веришь? Там все в порядке: приведено лобовое сопротивление. Вот только экспериментатору не пришла в голову мысль продуть лошадь с хвоста. Так ведь обтекание должно быть лучше.
   — Хорошо. Только лошадь не знает грамоты, — пошутил я, — рекомендаций не прочтет и бегать задом наперед не станет.
   Удивленный сперва, шофер расхохотался. Виктор же вновь за свое:
   — Аэродинамика коня.. Не худо бы продуть, скажем...
   — Человека?..
   — Нелетающую птицу... Петуха.
   — Нет смысла. Ветчинкин доказал аналитически, что петух на высоту не пойдет и дальше плетня не полетит. Аэродинамическую науку петух интересует только в супе.
   Виктор вдруг опять вспылил:
   — Больше бы занимались аэродинамикой самолета. А то лепили зализы к крыльям — на деле оказалось: лишний вес!
   Виктор сел на конька. Я уже понимал, что ему нужно поспорить. Безумно любил спорить! Но надо отдать должное: умел вдоволь посмеяться как над ошибками противника, так и над собой.
   Однажды мы отдыхали с ним в Кисловодске. В столовой за прекрасно сервированным столом возник спор. На этот раз Виктор был сторонником красоты натуральной, неприкрашенной. Его соседка доказывала, что даже бриллианту требуется оправа. Спор достиг большого напряжения. Противники стояли на одном принципе — не сдаваться!
   Тут мне пришло в голову напомнить кое-что из прошлого.
   В начале тридцатых годов комсомольцы отвергали галстук, считая его буржуазным предрассудком. Виктор тогда же присоединил к галстуку еще и вилку с ножом, считая их атрибутами старого мира: «Достаточно одной ложки, чтобы справиться за столом», — утверждал он с большим жаром и доказывал это на деле.
   Вот тут я и решил ему намекнуть о заблуждении в прошлом и, быть может, в настоящем. Принесли второе блюдо, кажется бифштекс, я молча взял у Виктора нож и вилку, пододвинув на видное место ложку. Он посмотрел на меня удивленно.
   — Валяй, — ободрил я его. — Когда-то ты обходился без вилки и ножа.
   И Виктор, позабыв все приличия, хохотал до слез, до колик в желудке.

   Приблизился вечер. Жара спала, потянуло прохладой. Мы приехали на аэродром. Начальника штаба нам удалось найти на бетонке перед ангарами.
   Мы доложили о своем прибытии.
   — Эх, друзья! Не мог я вам вчера сообщить, дым идет коромыслом!.. Супрун стартовал еще вчера. Сегодня был в Смоленске и, наверное, пошел дальше.
   Начштаба, видно, прочел что-то на наших физиономиях, так как добавил:
   — Не огорчайтесь, все равно ему не было смысла ждать — все наличные самолеты он забрал с собой, а «безлошадные» люди еще остались. Будут самолеты — позовем и вас. А пока и своих летунов некуда девать.
   — Может быть, еще можно догнать? — спросил я, сгоряча хватаясь за соломинку.
   — На чем? — начальник штаба покачал головой. — Самолетов нет, желающих воевать сколько угодно. Пока не на что и рассчитывать.
   — Подождем следующей отправки, — не сдавался Виктор.
   Начальник штаба устало посмотрел на него. Еще раз внимательно перечитал наши документы, характеристики и сказал:
   — Зря горячитесь, ребята. Нет необходимости посылать испытателей, когда боевых летчиков хватает. Некуда вас определить, и нет времени с вами заниматься. Направляю вас обратно в институт к комбригу Громову.
   Мы доплелись к автобусу. Нужно было справиться с собой и не показать свою растерянность механикам. Пока я думал, как сказать им, Виктор отрубил:
   — Поворачиваем обратно. Не берут — не нужно. И получше нас сидят без самолетов.
   Утром мы доложили о своем возвращении начальнику института.
   Михаил Михайлович Громов, Герой Советского Союза, известный летчик-испытатель, стоял в кабинете, держа руки за спиной. Выслушав нас, прошелся по кабинету, посмотрел на аэродром и сказал:
   — Удивительно кстати вернулись, здесь назревают планерные дела. Срочно командируетесь на заводы испытывать десантные планеры. Дело чрезвычайно важное, там необходим ваш опыт.
   На этом разговор закончился, мы возвращались к испытаниям.

   Я вновь за штурвалом планера. Впереди, дымя тремя моторами, повис в воздухе транспортный немецкий «юнкерс». Будто бы мы ему с планера забросили на спину лассо и держим, чтобы он не двигался вперед. На фоне мягкой серой мглы, скрывающей от глаз небо и землю, «юнкерс» кажется ярко-оранжевой бабочкой, пришпиленной к шкатулке. Только мчащиеся над головой разводы перистых облаков — до них рукой подать — напоминают, что мы в движении. Под нами в три ряда тянутся корпуса завода, дальше зеленое поле аэродрома. «Юнкерс» — рыжий. Буквы «СССР», нет и намека на кресты.
   На мгновение представляю себя в самолете МИГ-3. Вот захожу «юнкерсу» в хвост. Здесь и короткой очереди хватит!
   И я с большой грустью вспомнил полк Супруна и самого героя. Уже через неделю после их вылета на фронт стало известно, что Степан Павлович Супрун пал в неравном бою. Немногие летчики уцелели из его полка. Безудержно храбро бросались они на истребителях атаковать колонны наступающих фашистов с бреющего полета. Степану Павловичу тогда первому посмертно было присвоено звание дважды Героя Советского Союза.
   На этом «юнкерсе» летят мои товарищи, пилотирует его летчик-испытатель Николай Васильевич Гаврилов. Он меня буксирует, я провожу испытания нового большого десантного планера «Сокол».
   Пророчества Минова сбывались. Командование армии, хотя и с запозданием, заказало ряд десантных планеров. Стали отзывать планеристов для формирования планерных частей воздушнодесантных войск. Планеристы оказались разбросаны «по всему свету». Кое-кто из них попал в авиацию, но большею частью в суматохе первых дней войны они оказались пехотинцами, артиллеристами, саперами. Среди испытателей нашего института оказались трое опытных планеристов: Расторгуев, Федоров и я.
   Володя Федоров отправился в Сталинград, где для него был подготовлен большой десантный планер инженера Курбалы. Виктору Расторгуеву поручили испытание двадцатиместного десантного планера конструкции П. В. Цибина (КЦ-20), мне — два других планера: «Сокол» и «Орел».
   Стоит чуть повернуться назад, видны большие темные крылья «Сокола» — зеленые, с темными разводами, будто от пролитых чернил. За спиной моего сиденья уложены и туго привязаны к бортам мешки с песком. Пока вместо солдат.
   На переднем мешке, чуть справа от меня, сидит, наклонившись вперед, ведущий инженер Леонид Васильевич Чистяков. Сидит на мешке и на своем парашюте — ему высоко. Голова упирается в потолок кабины, поэтому он наклоняется близко ко мне. Настроение у него, как всегда, боевое. Смотрю вперед, а он бойко говорит мне в правое ухо. Шумит ветер за бортом, и Леонид Васильевич вынужден повышать голос. Постепенно я свыкся с криком и временами теряю нить его речи.
   — Не помню, — гудит он, — говорил ли я тебе, мне тоже пришлось приобщиться к планеру. Еще в Пулкове, когда учился в институте.
   — Летал? — насторожился я.
   — Да. Подлетывал. Сперва с горки на учебных «стандартах». Потом на Г-9. Интересная была пора. Необычная романтика.
   «Какого черта, — подумал я, — работы невпроворот, нас разбросали по заводам, летаем, летаем, а дела все не убывают. Тут же, рядом, пропадает планерист».
   — Боюсь, что испытания «Сокола» затягиваются отчасти по причине слишком большой привязанности к нему ведущего, — сказал я.
   Чистяков засмеялся.
   И меня озарило.
   — Романтика, говоришь? Это сильно сказано, — начал я вкрадчиво. — Будь ласков, Леня, подсунься еще ближе... Так. Вот теперь берись за управление...
   — Да ты что, Игорь! Ведь это было так давно. Я все забыл, — взмолился он.
   — Увидим. Двигайся еще ближе, сейчас все вспомнишь, это нетрудно. Научившись однажды плавать, бросайся в реку смело — не утонешь!
   Он заколебался.
   — Леонид Васильевич, передаю тебе штурвал, педалями буду управлять сам. Тут уж ничего не поделаешь — командиру корабля надо подчиняться.
   Через минуту Чистяков уже совершенно успокоился и, крепко навалившись на меня справа, так что мне пришлось втиснуться в левый борт, угловато двигал штурвалом. Наш планер, немного покачиваясь на тросе, стал довольно сносно держать строй на буксире и даже в развороте. Механик-сцепщик, только что беспокойно высунувшийся из люка на спине «юнкерса», перестал суетиться.
   Чувствую, неуверенность на лице Чистякова исчезла, появился интерес, вспыхнула искорка спортивного увлечения.
   — Хорошо, — подбадривал я, — ты действительно остался верен своей романтике юности. Пилотируешь вполне успешно, правда, пока педалями не управляешь. Но это не беда. Вижу, что летал на учебном самостоятельно — полетишь и на десантном!
   — Ну, хватит, — сказал он, — пора взяться за режимы.
   Через полчаса мы приземлились.
   Леонид Васильевич сиял. Еще бы, он вел планер на буксире и вполне справился! Однако он еще не догадывался о моем дальнем прицеле. Посоветовавшись с Николаем Васильевичем Гавриловым, мы оба пришли к выводу, что риск сравнительно невелик и цель вполне будет оправдана.
   На следующий день Чистяков подошел к планеру с очередным заданием.
   — Вот полетный лист, — сказал он, — посмотри режимы.
   — Мне это ни к чему. Теперь, брат, полетишь сам.
   — Ты шутишь, Игорь? — Он забеспокоился, улыбка сбежала с лица.
   — Нисколько. Пойми, сейчас у всех горячие дни. У меня готов И-16 с турбокомпрессорами и «Орел». Твой «Сокол» вяжет меня по рукам. Зря ты волнуешься, говорю тебе как бывший инструктор. Для общего спокойствия первый полет буду буксировать я, постараюсь сделать это аккуратно. Самый подходящий момент тебе в люди выходить!
   Переминаясь с ноги на ногу, он говорит:
   — Все же без подготовки... К тому же аэродром маленький. Вдруг не рассчитаю?
   — Не будь балластом, пораскинь мозгами, — подстегнул молчавший до этого Гаврилов, чувствуя, что Чистякову нужен толчок.
   Он напоминал человека, стоящего на берегу. В то время как один решительно нырнул с разбегу, другой, чуть замочив ноги, похлопывает себя мокрыми ладонями, поеживаясь от холода, а третий ждет толчка. Толкни его, он, исчезнув в брызгах, фыркнет, зальется восторженным смехом от жгучего ощущения внезапного падения. Вынырнет, все еще хохоча и создавая вокруг себя веселую суматоху.
   И вот «Сокол» на старте. Вновь испеченный планерист-испытатель, он же ведущий инженер, усаживается в машину. Большого энтузиазма на его лице что-то незаметно.
   Даю ему последние инструкции. Трос прицеплен к планеру, я иду на самолет. Шагаю и думаю: «Черт возьми! Может, действительно легкомысленно... Так, с одного полета... Есть еще время отменить, сказать, что пошутил. Нет уж, толчок сделан, и пусть себе плавает... и фыркает!»
   Минут через сорок Леня стоит у своего планера. Спешу его поздравить с первым вылетом. У него лицо счастливца.
   Все оказалось в лучшем виде. Правда, аэродрома действительно для первого раза было маловато. Дальше пойдет лучше.

   Испытания одиннадцатиместного «Орла» мы проводили вместе с военными. «Орел» был деревянным планером, впрочем, как и все десантные планеры того времени. Под его низким крылом крепилось сбрасывающееся шасси. После взлета, когда я поворачивал специальный рычаг, стойки с колесами соскакивали с замков и летели вниз. От удара о землю они подпрыгивали, кувыркались и долго еще катились по аэродрому вдогонку улетающему планеру.
   Планер прост, нет двигателей и сложных систем. Испытания его относительно уже. Для десантного планера, правда, помимо определения летных качеств, нужно узнать еще кое-что — к примеру, удобно ли работать десантникам, быстро ли они могут при необходимости выброситься с парашютами, и так далее.
   В совместных испытаниях «Орла» дело шло быстро, военные были с нами бок о бок, и для «примерки» не нужно было ходить далеко.
   Однажды все вместе мы отправились выбирать площадку для посадки. И интересы сторон разошлись. Военные хотели создать труднейшие условия для испытаний — подобрать площадку как можно хуже.
   Инженеры стремились подыскать площадку поровней.
   Сделанное своими руками всегда дороже.
   — «Рациональное зерно» десантного планера тем крупнее, чем выше кочки, на которые он сядет, — изрек один из представителей воздушнодесантных войск. — Лучше бы это были вон те пеньки, — закончил он с обаятельной улыбкой, показывая свежие порубки на краю леса.
   — За это покорнейше благодарим, товарищ капитан, — сказал наш ведущий инженер С. В. Чистов, человек решительный, в прошлом отчаянный мотогонщик.
   — На пеньки — пожалуйста, — продолжал он, уже смеясь. — Для вас можем сесть и на пеньки. Будете в россыпи покупать планер?..
   Нет. Решили не разбивать машину и заменили пни кочками болота. Они не оказались пухом, но планер остался цел.
   Примерно через год заказчики из воздушнодесантных войск все же испытали посадку одного планера на пни. Не знаю, что от него осталось, но летчики не пострадали; это и требовалось доказать.

   Неизгладимо в памяти утро 16 октября 1941 года. Мне представляется оно поворотным пунктом, кульминацией наших неудач и размягчения духа.
   15-го вечером я приехал в Москву на Октябрьскую улицу. Окно было плотно завешено одеялом. Отец ходил по комнате, его чисто выбритое лицо осунулось, помрачнело, на лбу так и не разглаживались глубокие складки. Щеки впали, будто они никогда не ведали улыбки. Он то и дело прислушивался к репродуктору на стене, потрескивающему в длинные паузы между тревожной музыкой.
   Отец пытался из скупых моих слов уловить какую-то точку опоры, вернуть былую веру в наше оружие, в нашу силу. Но что я мог сказать? В этот вечер мне и самому была нужна такая опора.
   Мы легли, прослушав ночные известия, они были очень кратки. В голосе диктора, всегда твердом, как символ твердости Родины, пожалуй, впервые улавливались страшные интонации глубокой тоски и подавленности.
   Уже в темноте мы с отцом изредка перебрасывались словами. Я вспомнил о предстоящем завтра вылете на экспериментальном самолете.
   — Знаешь, отец, утром мне предстоит впервые поднять в воздух самолет, созданию которого полгода назад придавалось значение важного открытия в науке.
   Отец без заметного интереса, видимо с трудом отвлекаясь от своих мыслей, спросил:
   — В чем же тут новизна?
   — Видишь ли, на самолете впервые воздух будет обтекать крыло не так, как ему хочется, а так, как нам надо. Это позволит увеличить подъемную силу крыла чуть ли не вдвое.
   Отец помолчал, потом спросил:
   — На нем можно поднять двойную нагрузку?
   — Тут дело шире. Управление слоем воздуха на крыле, по мнению ученых, открывает путь к созданию самолетов, не срывающихся в штопор. Оно таит в себе возможности очень малых взлетных скоростей. Могут быть созданы конструкции, взлетающие почти вертикально. Представляешь, вместо аэродрома всего небольшая площадка — посадка почти без пробега, подобно птице — прямо на точку.
   Отец не ответил. Я заговорил снова:
   — В другое время подобный вылет был бы обставлен как событие первостепенного значения, но сейчас... Кому все это нужно?
   Отец, видно, не хотел меня разубеждать, а может, и задремал. В тишине был слышен только стук будильника. Я тоже стал забываться. Неожиданно отец произнес:
   — Да что ты, это же важно для обороны!
   Я не сразу сообразил, о чем он, но, вспомнив, ответил:
   — Важно-то важно, да как найти в себе дух экспериментировать, когда фашисты под Москвой? Теперь ученые роют окопы, строят укрепления и важней работы не представляют. Нет. Это самолет будущего.

   Мы проснулись, разбуженные голосом диктора. На этот раз он так произнес слова «положение ухудшилось», будто ударил молотком по голове.
   Опомнившись, мы стали одеваться. Я звал отца с собой на аэродром, но он сказал, что пойдет в ополчение.
   Мы простились по-мужски, с чувством, что больше не увидим друг друга.
   Напрасно было ждать трамвая. И я зашагал по темным улицам через Москву.
   На вокзале в темноте платформы краснел тусклый фонарь электрички. Я вошел в тамбур.
   — Вы куда, гражданин? — донеслось из вагона.
   — Как куда? До платформы О...
   — Сходите да поторапливайтесь. Поезд пойдет без остановок. Здесь едут работники Госбанка.
   — Электричка без остановок? — удивился я.
   — Не рассуждайте, к нам прицеплен паровоз.
   Оказавшись вновь на платформе, я заметил другой поезд, с платформы доносились возбужденные голоса.
   Я поспешил туда. Продвигаясь от вагона к вагону в тщетных попытках ухватиться за ручку тамбура, я оказался в голове поезда. Люди волновались неспроста, кто-то крикнул:
   — Последняя электричка, снимают провода!
   «Этого только не хватало, — подумал я. — Пешком? Идти часов восемь, а вылет в одиннадцать... Сейчас семь... Надо забираться хоть на крышу!»  Я уже не задумывался о необходимости моей работы, просто действовал в привычном порядке.
   И последний тамбур люди облепили, как дикий рой пчел. Повернув было обратно, я услышал знакомый голос:
   — Игорь, ты?
   — Петр Матвеевич! — обрадовался я. Это был Попельнюшенко. Ему удалось как-то прицепиться.
   Он крикнул:
   — Давай сюда! Ставь ногу и держись за мой ремень. Товарищи, граждане! Это летчик, ему сейчас летать.
   — Полетим все головой об столб, — мрачно произнес кто-то в толпе. Однако рой будто бы зашевелился. Поезд тронулся.

   На обычно оживленной приангарной площадке было пустынно. Мой самолет стоял вплотную к воротам ангара, возле него возились механики.
   Я нашел Марка Галлая, замещавшего начальника летной части, и доложил ему о своей явке. На Галлае чуть коротковатая, уже полинялая кожаная куртка и совсем новенький орден боевого Красного Знамени — награда за воздушную победу.
   В первую ночь немецкого налета на Москву (22 июля) Марк сбил «дорнье-215». Фашисты упали невдалеке от Южного порта.
   Это был первый боевой вылет Галлая, его первый ночной полет на МИГе и к тому же первая стрельба в воздухе. По его словам, на редкость неподготовленный вылет. Марк рассказывал, что сперва все делал абсолютно не так, как следует. Ослепленный огнями выхлопных газов своего самолета, он взлетел на ощупь. Потом, набрав три с половиной тысячи метров, носился над Москвой в темноте, тщетно пытаясь найти врага. По МИГу дали залп наши зенитки, но промахнулись. Его ловили прожекторы и тут же отпускали. Прожектористы, моряки из Ленинграда, уже кое-что понимали в своем деле.
   Сообразив, наконец, что немца можно увидеть в лучах прожекторов, он погнался за первым попавшимся, но тот отбомбился и уходил поспешно на запад. Прожекторы стали наклоняться к горизонту и вскоре упустили самолет.
   Галлай понял, что надо вернуться и перехватить груженый самолет, идущий к Москве. Южнее города он увидел «дорнье-215». На темном звездном небе ослепительно белел силуэт с двумя килями на хвосте.
   Не владея техникой воздушной стрельбы с упреждением, Марк решил атаковать «дорнье» точно в хвост, чтобы не вносить никаких поправок на перемещение. Открыв сперва огонь с громадного расстояния, он не причинил немцам ни малейшего вреда, но сразу же обнаружил себя. По нему дали сразу две очереди верхний и нижний стрелки — для них это была самая удобная позиция. Марк только успел скользнуть в сторону, и трассы пошли рядом.
   С каждой минутой Галлай становился опытнее. Действительно, стрелять надо как можно ближе, после очереди отваливать в сторону. При стрельбе нет смысла целиться по ненавистным крестам, надо бить по кабине, по моторам.
   На двадцать пятой минуте полета, в 1 час 38 минут ночи, «дорнье», наконец, повалился на крыло, и прожекторы, покачав лучами, отсалютовали МИГу победу. Трудная победа, потому что первая. Но велико ее значение, как и других побед в эту ночь над Москвой. Немцы должны были понять, что на Москву летать безнаказанно нельзя!
   Но вернусь к своему рассказу.
   Марк был очень серьезен. Он спросил:
   — Ты знаешь положение?
   — По сводке.
   — Слушай. Немцы пытаются охватить Москву. Танки стремятся прорваться с юга, их атаки отбивают, но положение крайне тяжелое. Восточнее Москвы появились немецкие истребители-охотники. Хорошо ли ты знаешь самолет УПС ДБ? [1]
   — Я изучал его еще в мастерских.
   — Известно ли тебе, что управление изменено?
   — Да. Элероны на посадке провисают вместе со щитками.
   — И что машина поспешно выведена из цеха?
   — Известно.
   — Медлить нельзя, тебе предстоит первый вылет, он же перелет в пункт А.
   — Без посадки здесь?
   — Да, без посадки. Разумеется, если будет возможность лететь. Но и это не все.
   — Что же еще? — я внимательно посмотрел на Марка.
   Я ждал. Мелькнула мысль: «Загрузить бы самолет бомбами! Но куда их подвесить? Нет держателей».
   — Есть одиннадцать женщин, сотрудниц института, — сказал Марк, — и еще грудной ребенок. Их ты возьмешь с собой. Понимаешь? Таково решение руководства.
   — В первый вылет самолета?
   — Он может быть только один, — ответил Марк тихо.
   Сперва я изумился, не веря своим ушам. Потом расстроился не на шутку: испытательный полет в обществе одиннадцати дам и грудного ребенка! Не шутит ли начальник? Да нет. Сейчас не до шуток.
   Медленно воспринимал я невероятность дела. Со мной происходило что-то странное. Я почувствовал жар, будто подогревающий энергию: вот случай сделать нужное в этот серьезный час!
   — Итак, в активе имеем экспериментальный двухмоторный самолет и пилота в дамском обществе, — Марк пытался заговорить в шутливом тоне.
   — С ребенком и третьим мотором в фюзеляже, — добавил я.
   — Гм... Дальше: сплошную облачность высотой триста метров, — продолжал он. — Теперь пассив: корабль не испытан, не принят ОТК, и есть возможность встречи с патрулирующими «мессерами» в пунктах Ш и М.
   — Всего три, — заметил я, пытаясь попасть в тон.
   — Да... только три, — повторил он мрачновато и предложил: — Пока готовят самолет, давай прикинем, как разместить людей, и уточним центровку.
   Рассадить пассажирок удалось с большим трудом — у каждой оказался в руках какой-нибудь узелок. У одной даже был патефон. Странно теперь об этом вспомнить — патефон, и больше ничего. Улетала в неизвестность! Зачем ей был патефон? Но тогда мне было совершенно безразлично: патефон так патефон!
   Я обошел еще раз вокруг самолета, посмотрел через стекло фонаря в доверчивые, почти счастливые лица, постарался, как мог, укрепить их в оптимизме, приветливо и безмятежно помахав им рукой.
   Механик подал мне парашют; я было по привычке надел его и взобрался на крыло. Потом, вспомнив плотно усаженное общество, с которым мне лететь, снял парашют и полез в кабину.
   Первая попытка взлететь не удалась. Начав разбег, я почувствовал нежелание самолета приподнять хвост и сильное стремление развернуться вправо. Отклонившись в направлении ангаров, самолет заставил меня убрать газ. Пришлось зарулить на старт снова. Поняли ли неудачу пассажирки? Впрочем, мне было уже не до них.
   Снова пойдя на взлет, первую половину разбега я проделал с почти убранным левым мотором, при полном газе правого. Так мне удалось удержать самолет от разворота. Он приподнял хвост и, пробежав еще немного, оторвался. Я сделал круг, не поднимаясь выше двухсот метров. Все как будто в пределах нормы. Не имея радио на борту, я только покачал крыльями, давая земле знать, что пошел вперед.
   Приказ ПВО ограничивал высоту моего полета пятьюдесятью метрами. Пришлось чуть ли не «стричь» макушки деревьев. На скорости около трехсот километров в час через двадцать минут замелькал подо мной пункт Ш. Внезапно у головы моей мелькнул какой-то предмет. Почти одновременно по хвосту самолета что-то ударило. Секундой позже до меня дошло, что сорвало фонарь с кабины. В кабину будто влетел смерч — задуло, закрутило потоком. Даже поднялась песчаная пыль. Уши заложило от шума.
   Не успел я оценить случившееся, как второй предмет пролетел мимо моего лица, уже непосредственно из моей кабины. Так и есть, то была навигационная карта, подхваченная ветром.
   До карты ли, когда ждешь разрушения хвоста!
   Фонарь двинул по стабилизатору, это очевидно, но что там позади творится? Из пилотской кабины не видно.
   С минуту я летел притаившись, как мышь, затем стал успокаиваться. Слегка пошевелил управлением — действует. «Не развалился сразу, значит, еще полетим!»
   Только минут через пять я понял, насколько остро положение: я один, без штурмана и без карты. Но потом рассудил так: курс мне известен, время и скорость тоже. Через час я выйду на заметный ориентир, а там рукой подать до А.
   Дальнейший полет протекал уже без приключений. В А я прилетел вовремя, вошел в круг аэродрома, выпустил шасси и, выйдя на посадочный курс, повернул кран щитков. Одновременно пришлось немного подвернуть самолет. Щитки выпустились; я это заметил по индикатору и сильному, пожалуй, чересчур сильному торможению самолета в воздухе. Пришлось прибавить газ. Я стал выводить самолет из крена, но не тут-то было. У меня кольнуло в груди — отказали элероны! Быстрый взгляд на крылья. О черт! Оба элерона провисли вниз, как уши слона. Штурвал до отказа в сторону, и... безрезультатно. Высота уменьшалась, а крыло упрямо смотрело в землю. Нога машинально уже успела отклонить педаль руля направления, и самолет лениво, не торопясь стал выравнивать крен. Оставалось только облегченно вздохнуть: теперь сядем!
   Короткий, тяжелый день 16 октября клонился к сумеркам.
   Прошло несколько дней. Как много значили они для судьбы Родины! Казалось, происходила великая закалка людей, переживающих трагедию нашествия врага.
   В людях назревали ярость, ожесточение, которые и вернули безграничную веру в победу как раз тогда, когда гитлеровцы кричали на весь мир, что уже видят башни Кремля!
   Нас, испытателей, перебросили на помощь серийным заводам. Рабочие этих заводов жили в цехах неделями, не отходя от станков по две смены. И заводы выпускали по тридцать-сорок самолетов в день. Нам приходилось делать по пять-шесть высотных испытательных полетов, чтобы наутро летчики перегоночного полка могли поднять самолеты в воздух и взять курс на запад, к фронту.
   А через месяц дела повернулись так, что мы смогли вернуться к испытаниям того экспериментального самолета, на котором поднялись впервые 16 октября. Тогда нас на трехместном самолете было тринадцать — «чертова дюжина». И, как выяснилось позже, нам крепко повезло: в управлении рулем высоты был обнаружен серьезнейший дефект. Так что летели мы «на честном слове»... С тех пор я полюбил число 13. Дефект устранили, и началась исследовательская работа по управлению пограничным слоем воздуха на крыле.
   Пожалуй, даже очень далеко вперед заглянули тогда ученые ЦАГИ. Только спустя двадцать лет уровень техники позволил осуществить начатые планы.

   В морозные дни декабря 1941 года ко мне перешла эстафета испытаний сразу по двум опытным машинам. Прототипы их начинал испытывать замечательный планерист, летчик-испытатель Владимир Павлович Федоров.
   Я имею в виду опытный высотный истребитель СУ-3 и двадцатиместный планер БДП-2. Первый — конструкции Павла Осиповича Сухого, второй — Николая Николаевича Поликарпова. Можно было только гордиться такой эстафетой.
   Владимир Павлович к тому времени имел на своем счету множество важнейших исследований. Он испытал, например, первую герметическую кабину на истребителе. Это была ненадежная, громоздкая штука с очень скверным обзором — Федорову приходилось нелегко в ней.
   Володя испытал первый отечественный скафандр, дальний предок того скафандра, в котором сейчас летают космонавты. Летал он еще в составе оригинального воздушного поезда-«цепочки», на трехкилометровом тросе. Но самой замечательной победой Федорова был его полет в 1940 году на первом ракетном аппарате — планере с жидкостным ракетным двигателем. Этим полетом, в сущности, открылась эра ракетных полетов.
   Владимир Павлович трагически погиб в 1943 году от повреждения обшивки центроплана на самолете ИЛ-4. Из самолета удалось выбраться и спастись на парашюте только Григорию Семеновичу Калачеву, ныне доктору технических наук, известному аэродинамику.
   Испытания БДП-2, в результате которых этот отличный планер был принят на вооружение, дали мне возможность познакомиться с известным конструктором Н. Н. Поликарповым.
   Николай Николаевич часто приезжал к нам на аэродром. Это был плотный, широкоплечий и рослый человек средних лет, с открытым энергичным лицом.
   Поликарпов иногда наблюдал наши полеты на БДП-2 и в начале испытаний всегда присутствовал на разборе полученных результатов. Он внимательно выслушивал доклады об особенностях нового планера и очень активно включался в обсуждение.
   — Хорошая машинка, очень хорошая машинка получилась, я так и думал! — заговорил он однажды радостно и скороговоркой, как бы боясь, что его перебьют, не дадут высказать своего отношения к машине. И продолжал: — Что же касается тряски хвоста при выпуске щитков-закрылков, о чем говорит летчик, то это надо лечить.
   Николай Николаевич подошел к доске и нарисовал боковой вид планера с открытыми щитками. Он показал на схеме путь сорванного щитками потока воздуха и возможные удары его по хвосту. По схеме действительно не возникало сомнений в происхождении тряски.
   — Давайте попробуем, — продолжал Поликарпов, — сделать в щитках отверстия по всей площади для протока воздуха и спрямления сорванного потока. Картина мне представляется так... — Поликарпов изобразил в щитке отверстия в шахматном порядке, через них пропустил ровные жгуты воздуха, спрямлявшие завихрения.
   Предложение главного конструктора быстро осуществили на заводе.
   Через несколько дней я снова поднялся в воздух. Теперь уже со щитками-решетками. Тряска хвоста почти исчезла, планер стал неузнаваем.
   К началу 1942 года в нашем институте летные испытания и исследования сильно расширились. Незабываем подъем, с которым люди работали для фронта. Приходилось помногу летать, в отдельные дни по пять, шесть полетов. Каких только работ не возникало по требованию фронта. Но больше всего занимались улучшением боевых качеств самолетов, идущих на заводах в огромных сериях.
   Мы, летчики, помогали ученым, инженерам.
   Сделать так, чтобы уже завтра самолет летал на десяток километров быстрей, поднимался хотя бы на сотню метров выше! Днем и ночью поиск! По километру, по два! Все нужно фронту. Сделать так, чтоб наши парни все чаще побеждали в воздушных боях!
   И скорость истребителей росла из месяца в месяц, из года в год. Сперва 550; затем 580; дальше 605, 620, 635, 650 и, наконец, 680 километров в час! Это в зиму 1944/45 года.
   Теперь цифры эти могут показаться более чем скромными. Нет, за ними титаническая работа! Каждый километр давался очень трудно: то была эра поршневых моторов!

   Невозможно обойти молчанием наших ближайших помощников и «телохранителей» — механиков. Они переживают за нас, летчиков, оставаясь на земле, в ожидании возвращения самолета. Они трудятся в холод, в непогоду, допоздна, иногда сутками, когда мы отдыхаем. Их руки, пальцы приспособились к невероятной работе: уметь навернуть, законтрить гайку при температуре минус тридцать; нащупать, найти дефект там, куда и подхода-то нет. Эти скромные люди в долгой совместной работе становятся нам родными. Труд их в тени яркой летной работы. Может быть, поэтому про механиков нередко забывают. Но они так любят свое дело, так честны в нем, так скромны, что не знают обиды и трудятся, обеспечивая все новые и новые сложнейшие испытания.
   Мне вспоминается совместная работа с прекрасным человеком и мастером своего дела Николаем Васильевичем Максимовым.
   В трудную зиму начала 1942 года мы с ним работали на пикирующем бомбардировщике «Петляков-2». Были тут отвесные пикирования по испытанию прочности и по доводке автоматов выхода из пике. Были испытания нового бомбардировочного прицела, созданного нашим сотрудником инженером Деринковским, удостоенным за эту работу Государственной премии.
   Впрочем, всего не перечесть.
   Собираясь в очередной полет, я всегда ощущал во всех мелочах отеческую заботу, спокойную уверенность Николая Васильевича Максимова. Когда он докладывал: «Командир, машина в полнейшем порядке»,— я ни на минуту не сомневался, что он ушел вчера с аэродрома последним, сам осмотрел все заклепки обшивки крыла, узлы управления, вытер все штуцера на двигателях, проверил контровки, смазку, заправку. Да, за его работу я спокоен!
   Николай Васильевич подает мне плечевые ремни, когда я сажусь в кабину. Он помогает запустить моторы и закрыть фонарь. Скользнув с крыла вниз, он вслушивается вместе со мной в работу моторов.
   Все безукоризненно — стрелки приборов на местах, управление легкое.
   «Убрать колодки, выруливаем», — жестикулирую ему руками, а улыбка говорит: спасибо тебе, дорогой Николай Васильевич!


  1. УПС ДБ — экспериментальный самолет с управлением пограничным слоем воздуха на крыле, созданный на базе дальнего бомбардировщика.
<< Красвоенлет Минов К партизанам >>