Мазурук И.П., Лебедев А.А.
«Летчики-испытатели Аэрофлота»

«Если очень хочешь, станешь» - так ли это?

    Левая замедленная "бочка", правая, левая штопорная... Энергичное движение рулями - и горизонт привычно начинает вращаться. Неожиданный рывок бросает меня назад столь стремительно, что ноги соскакивают с педалей, левая рука, лежащая на секторе газа, тащит его назад, а правая - совершенно непроизвольно ручку управления до отказа на себя, - рассказывает Лебедев. Мотор среагировал, как положено, и затих. А старенький УТИ-4, обретя невесть откуда взявшуюся прыть, уже мотает меня по кабине, выписывает по небу невиданные кренделя. Я же чувствую себя абсолютно беспомощным, потому что застрял в каких-то тисках и не могу ни занять привычное место, ни выброситься с парашютом. Земля, беспорядочно меняясь с небом местами, стремительно приближается. "Глупо как..." - мелькает мысль.
    Сильный жим ногой в спину возвращает меня на место, и я, быстренько взнуздав УТИ, оглядываюсь. Инженер эскадрильи Анатолий Крылов показывает мне тяжелый кулак, на его лице не видно никаких следов радости от моего высшего пилотажа. А-а, вот почему. С высоты в три тысячи метров мы "сыпались" до четырехсот. Я осторожненько захожу на посадку. Английские "Харрикейны", задрав капоты моторов, кажется, тоже удивленно пялятся на нас стеклами кабин. А УТИ-4, как ни в чем не бывало, трусцой уже бежит по взлетной полосе. Приехали.
    Щипаю себя за правое ухо. Больно. Значит, это был не сон. Значит, сейчас действительно лето 1943 года, аэродром города Батайска, с которого наш 266-й истребительный авиационный полк летает на охрану мостов через Дон.
    Выпрыгиваю из кабины, Крылов вываливается за мной. Подозрительно глядя, спрашивает:
    - Не зашиб я тебя? - в голосе инженера звучит безграничная забота о моем здоровье.
    - Иди, полюбуйся, - небрежно тычу большим пальцем назад, за плечо, и уступаю ему место. Он повторяет мой маршрут, но тут же лицо его заметно скучнеет, приобретая заодно какую-то землистую бледность.
    - Слышь, Саня, - он глядит на меня мгновенно выцветшими глазами, - а мы могли бы того... Не прилететь...
    Могли бы. Брезент прогнил, спинка лопнула, я провалился, застрял, и не среагируй Крылов вовремя, догорал бы наш старенький УТИ-4 где-нибудь за оврагом. Вместе с нами.
    - Испытатели... - инженер удрученно почесал затылок.
    А ведь и правда, мы - испытатели! Это же мне и Крылову поручили испытать после ремонта нашу "летающую парту", на которой проверяется техника пилотирования летчиков полка, пополнения. Мы с честью вышли из неожиданной и, откровенно говоря, нелепой ситуации. "А что? - подумал я впервые. - Не стать ли мне и вправду летчиком-испытателем?"
    Вечером, лежа на нарах, я вернулся к этой мысли вновь. Слава Чкалова, Громова, Коккинаки не дает покоя многим моим ровесникам, а я чем хуже? И поплыли перед моим мысленным взором картины одна другой слаще, унося меня в глубокий сон.
    А потом снова привычная боевая работа, полеты, бои, и мои мечты, подернувшись туманной дымкой фронтовых забот, уплывают куда-то на задворки памяти. Пока очередной "пинок" не возвращает их назад. Сначала один, потом другой, третий, четвертый.
    ...Взлетаю на ЛаГГ-3 для перехвата фашистских бомбардировщиков. Они идут почти без прикрытия, и я уже предвкушаю тот холодный, сжимающий сердце миг, когда в прицеле, мягко покачиваясь, зависнет силуэт "юнкерса". Ревет двигатель, земля уходит вниз. Что за черт?! Откуда туман? Почему он становится гуще и обжигает лицо и руки? Рывком сдвигаю фонарь кабины. Пар бьет из нее, как из кипящей кастрюли. Земля слишком близко, чтобы прыгать с парашютом. Надо садиться. Выключаю мотор, лихорадочно ищу место, куда смогу приткнуть свой ЛаГГ. Ага, вот вдоль железной дороги тянется ровная площадка. Туда и планирую. Мягкий толчок, короткая пробежка. Набегающим потоком пар из кабины почти высосало, но он сочится из-под залитого водой пола кабины. Быстренько докапываюсь до поломки, оказывается, лопнул шланг, идущий к радиатору водяного охлаждения. "Но я-то, я-то каков! - мысли мои вновь текут по уже однажды пройденному руслу. - Почти испытатель!"
    ... Ночь. Боевое дежурство. Уютно устроившись возле своего "ишачка" - истребителя И-16, разглядываю Млечный путь и думаю о том, есть ли люди где-нибудь еще на этих мириадах планет. Ноющий, как зубная боль, вой, рождается где-то там, в глубине Млечного пути, и вихрем сорвавшись со старта, наши И-16 уходят в небо на поиски "Хейнкеля-111". Каким-то шестым чувством на фоне еще голубеющего неба угадываю силуэт вражеского разведчика справа и выше. Крутой разворот. Черный силуэт наплывает, меня будто тянет к нему магнитом. Еще чуть-чуть, и я всю свою злость вместе со снарядами не так уж мощных пушек всажу в брюхо этому гаду. Чтобы он вспыхнул, этого хватит за глаза. И вдруг мой "ишачок" начинает оседать, как лопнувший мячик. Я даже не успеваю нажать гашетку, потому что почти инстинктивно, чтобы не потерять скорость, перевожу машину в крутое пикирование. "Сдох" движок, его заклинило. С высоты четыре тысячи метров, от звезд, которые были совсем рядом, качусь в непроглядную тьму.
    На раздумье времени почти нет. Да и что раздумывать: либо надо садиться наугад, либо прыгать с парашютом. В первом случае почти верная гибель, во втором - верная жизнь, но, ох, как жаль бросать целый самолет. Ну же, решай!
    Кинжальный свет посадочного прожектора на родном аэродроме разрезал темноту как раз в тот момент, когда я уже взялся обеими руками за борт кабины. Теперь - стоп! Как же они там угадали мою беду? Ловлю ручку управления, мягко доворачиваю И-16 на посадочный курс и шепчу ему: "Теперь-то, дружок, мы сядем". А он, словно живое существо, покорно и верно скользит к посадочному "Т". Ну, чем я не испытатель? Не запаниковал, не задергался, выдержка вроде есть...
    ...Ясный теплый день. Солнце вместе со мной радуется жизни, потому что сегодня не надо лезть в воздушный бой и мне ничего не грозит. Пустячный перелет на двухместном истребителе Як-7, заменившем УТИ-4, конечно же, задачка в одно действие для опытного воздушного бойца. Мне надо перегнать его от Пятихаток под Днепропетровском к селу Сутиски под Жмеринку. Набираю высоту 800 метров, привычно поворачиваю голову, нет ли поблизости самолетов противника, потому что линия фронта недалеко. Нет. И лечу намеченным курсом. Первомайск выплывает из марева в точно намеченное время, и я улыбаюсь тому, насколько я еще и хороший штурман. По привычке ищу взглядом аэродром. Так, на всякий случай. Ага, вот он, зеленый квадрат, на одной стороне которого пасутся тощие коровы, а другая будто оспой изрыта воронками бомб. Отлично поработали наши штурмовики. Взглянул на часы: еще 30 минут лету и я дома.
    В небе тревога приходит раньше, чем понимаешь, из-за чего. Вот и теперь я слышу команду: "Смирно!". Только неясно, кто ее подал и откуда. Нет, уже ясно. Короткая пробежка взглядом по приборам; упало до нуля давление топлива. Запах бензина, расплывающееся под ногами темное пятно дорисовали картину. Назад, пока нет огня! Лужа бензина растет быстрее, чем приближаются коровы. Снижаюсь, мысленно рисуя прямую, на которой сяду, между коровами и воронками. Высота 100, 90, 80... Выпускаю шасси. Теплая волна дохнула в лицо, ослепительно голубой язык преданно лизнул руки и огонь радостно загоготал мне в лицо. Прыгать поздно. Слышу в реве и гоготе короткий треск, потом еще раз - сгорели брови и ресницы. Убираю газ. Теперь левой рукой можно защитить лицо. Но огонь, играя, машет вокруг нее, бьет по щекам, жжет глаза. Невыносимо жарко. Як-7 ударяется о землю, бежит... бежит... Бесконечно долго бежит... Вижу окоп, он надвигается. Зацепившись за бруствер, Як-7 переворачивается. Я висну на привязных ремнях и последнее, что помню, - холодок сырой глины на щеке. Все.
    Я летел в июле сорок четвертого. Очнулся в госпитале в середине августа. Из зеркала, которое мне поднесла медсестра, на меня глядела голова снежной бабы с узкими черными прорезями на месте носа, глаз и рта. Восемь месяцев сплошной боли, потому что обожжены были лицо, шея, грудь, руки, ноги... Но еще мучительней была мысль о том, что меня могут отлучить от неба. И что бы заглушить боль от ожогов и тяжелых мыслей, я снова и снов. возвращаюсь в совсем недалекие еще по времени детство и юности.
    ...Вот я энергично шурую ручкой управления, ухватившись за нее двумя руками, и элероны послушно поднимаются, опускаются. Мне кажется, что Р-1 стремительно рассекает голубую даль, а не стоит себе тихо в фойе городского театра города Серпухова, куда поставлен по случаю авиационного праздника. Идет 1929 год, мне девять лет, и я уже отчетливо осознаю, что люблю наш старинный городок. В нем так много замечательных, интереснейших, любопытнейших для мальчишки мест, да к тому же есть еще и своя военная авиационная школа "стрельбом" (стрельбы и бомбометания). В театре я знал все ходы и выходы, потому что он стоял напротив нашего дома, а лучшими моими друзьями были три сына дяди Яши Климанова, садовника и истопника, семья которого обитала в одной из служебных комнат. Попав нынешним утром в фойе, я не мог удержаться от соблазна "полетать". Одно лишь портит удовольствие - на мне нет настоящего "летчиского" кожаного шлема с очками. Если бы он был, я бы не зацепился за что-то левым ухом на такой сумасшедшей скорости. Глянул, за что, и обомлел - надо мною навис дядя Яша, а ухо, оказывается, "зацепилось" за его крепкие пальцы:
    - Черт паршивый, напугал досмерти, - дядя Яша смешно пучит глаза, но мне не до смеха. - Смотрю, в ероплане никого не видно, а крылья ходуном ходят. - Марш отселева, чтоб духу твоего здесь не было! Ероплан поломать захотел...
    И ветер засвистел в моих ушах теперь уже наяву, а не в мечтах.
    ... Вот на двенадцатиместном глиссере ОСГА-3 мы мчимся по Оке в Поленово. Мне уже тринадцать лет, я - внештатный моторист, и мне завидуют все мои ровесники. За штурвалом глиссера бывший летчик Константин Александрович Белокопытов. Авиационный мотор на корме бешено раскручивает четырехлопастный винт, и, оставляя за кормой пенный след, со скоростью шестьдесят километров в час мы мчим в дом отдыха артистов Большого театра всего двух пассажиров. Но каких?! Самого Немировича-Данченко и знаменитую балерину Марину Семенову!
    В футболке и коротких трусиках я с деловым видом сную мимо них то к сидящему за штурвалом Белокопытову, то на корму к мотору и с важным видом подкачиваю воздух в бензобак. Но вот рев мотора стихает, мы причаливаем к берегу у Поленова.
    - Шурка! - кричит капитан. - Книгу отзывов нашим гостям. Быстро!
    "Ветер, скорость, комфорт", - пишет Немирович-Данченко. - "Замечательно!" И оставляет автограф, за ним - Семенова. Она же ставит дату -17 июня 1933 года.
    - Ну-с, молодой человек, - Немирович-Данченко протягивает мне книгу, - наверное водителем глиссера мечтаете быть?
    - Это я уже умею, - скромненько хвастаюсь я.
    - Тогда кем же?
    - Летчиком, - выпаливаю я.
    - Похвально. И очень хотите?
    - Очень.
    - Ну, если очень, значит будете, - он потрепал меня по вихрам и первым сошел на берег, чтобы протянуть руку Семеновой. Предсказание великого режиссера возносит меня под облака.
    ...Вот следующее лето на Оке. Мой учитель Белокопытов, чьи рассказы об авиации "заразили" мечтой о небе не одного меня, где-то на Чукотке внедряет аэросани в быт народов Крайнего Севера. Вместе с мастерами по вождению аэросаней он должен был участвовать в спасении челюскинцев, но летчики их опередили.
    В отличие от других мы не мчимся, а едва тащимся против течения. Глиссер, перегруженный в два раза, выйти на редан не может, и я с тревогой прислушиваюсь к ревущему из последних сил мотору. От деревни Липицы, где на заливном лугу расположился аэродром, мы везли в театр на концерт летчиков. А так как успеть к началу хотелось многим, то народу набилось вдвое больше положенного. Ничего, что малой скоростью... Вот и железнодорожный мост над нами, до пристани остается метров восемьсот, и вдруг одна из четырех "ног" подмоторной рамы пускается в пляс. Сорвалась! Если другие не выдержат, мотор сорвется с места и тогда...
    Расталкиваю пассажиров, прорываюсь к Сереге Персианову, сидящему за штурвалом, и вырубаю мотор. Он недоуменно и сердито поворачивается ко мне, но тут долетают голоса летчиков, увидевших беду:
    - Молодец, парень!
    Мы вернулись на корму. У одного конца лопасти оторвался кусок, из-за дисбаланса началась сильная тряска, пока я прорывался к Сереге, оторвало и вторую "ногу".
    Наш дрейф закончился у деревни Лукьянове. Летчики стали покидать нашу посудину. Один из них - высокий, сухощавый остановился возле меня;
    - Как зовут?
    - Шуркой.
    - Молодец, хвалю. Отличный водитель глиссера из тебя выйдет.
    - Нет. Это я уже умею.
    - Кем же будешь?
    - Как вы - летчиком, - мне показалось, что я вытянулся "в струнку".
    - Очень хочешь?
    - Очень!
    - Если очень, значит, обязательно будешь. Может тогда еще увидимся, - он крепко пожал нам с Серегой руки и ушел.
    - Знаешь, кто это? - спросил Персианов.
    - Откуда мне знать? - я пожал плечами.
    - Сам командующий ВВС. Алкснис!
    - Ну да-а, - я даже рот раскрыл.
    - Вот те и да-а, - передразнил Серега.
    Какие люди предсказывали мне будущее! А я теперь лежу в бинтах, и даже обида моя никому под ними не видна, говорить я не могу, слезами тоже делу не поможешь.
    ...Когда повязки сняли и нежно-розовой моей кожи пугались девушки-медсестры, я все же добился, чтобы меня послали на медкомиссию. Ее приговор был суровым: если и летать, то только в транспортной авиации. Из госпиталя я вышел с новым лицом и уже безо всяких мыслей о карьере летчика-испытателя. Они, казалось, навсегда сгорели под Первомайском. Лишь где-то в дальнем уголке сознания не давало покоя странное совпадение взглядов Немировича-Данченко и Алксниса на одну и ту же тему; "Если очень хочешь, станешь..."