Игорь Шелест. «С крыла на крыло»
Завод и школа
Утром, часов в шесть, отец меня будил. В темноте передней я с трудом нащупывал одежду. Одевшись, продолжал еще спать и, только подойдя к ледяному крану на кухне, вздрагивал и просыпался окончательно.
Потом надевал длинный пиджак из крашеного шинельного сукна и выходил. Подойдя к автобусной остановке «Марьинский рынок», я вставал в очередь и, ежась от утреннего мороза, думал: «А что будет сегодня?»
Лязгая и трясясь по булыжной мостовой, подъезжал высокий красный с желтым «лейланд». Шофер сидел справа, по-английски. За восемь копеек доезжал я до Белорусского вокзала, а там по Ленинградскому шоссе шел пешком.
Иногда мне удавалось сесть на переднее место слева от водителя, тогда можно было с удовольствием смотреть, как ловко шофер крутит огромную деревянную баранку, стараясь не попадать в глубокие выбоины на мостовой. Я воображал себя водителем. Потом думал: «А что водитель? То ли дело
Бухгольц! Не человек, а бог!»
Однажды в обеденный перерыв мы выбежали на заводской двор. День был морозный, солнечный. В воздухе сильно пахло перегретой касторкой — такой чудный авиационный запах...
[1] Несколько маленьких горбатых истребителей И-5, И-6, ДИ-2 стояли во дворе. Возились механики. На одном самолете гоняли мотор, и винт образовывал сплошной желтоватый диск, блестевший на солнце. На серебристом толстеньком и коротком фюзеляже — красная надпись: «17-му партсъезду». На киле, на руле поворота большая, лихо закрученная вниз стрела и буквы: «ЦКБ ВТ-11».
Мы с парнями смотрели издали, стоя около курительной бочки с песком. Бухгольц, крупный, краснощекий, в меховых унтах и черном кожаном комбинезоне, улыбаясь, застегивал шлем. Продолжая говорить что-то окружавшим его, надел парашют и полез в кабину.
Я беспокоился, как бы не раздался гудок раньше, чем он взлетит. Смотреть на подъем нового истребителя было для рабочих нашего завода интересным делом, но для меня... не знаю даже, как сказать.
Я был в неописуемом восторге, когда мне удалось наблюдать взлет Бухгольца. Старт начался прямо от заводских ворот, выходящих на аэродром. Пробежав метров сто, крохотный биплан оторвался, потом, прижавшись сперва к земле, взмыл, показывая нам свою спину. На крыльях сверху отчетливо были видны звезды — так круто он поднимался, удаляясь. Мотор долго гудел в высоте, менял тональность при выполнении фигур высшего пилотажа.
Бенедикт Бухгольц был наш заводской летчик-испытатель. Он часто появлялся в цехах — большой, веселый и разговорчивый. Вид у него был холеный: безукоризненно сидел костюм морского командира, на ногах блестели лаковые туфли.
Он интересовался ходом клепки большого крыла летающей лодки, которую мы строили, иногда разговаривал со старшими рабочими. Шел 1931 год. Я был совсем мальчишкой и работал только шесть часов. Мне поручали самую простую работу третьего и четвертого разрядов.
Смотреть на «бога» приходилось только издали, но смотрел я, наверное, с открытым ртом. Однажды Петька из нашей бригады пытался засунуть мне в рот свой заскорузлый палец. Еле успел закрыть рот. Все хохотали, а мне было очень обидно...
От Белорусского вокзала я шел в направлении Петровского парка. Проходя мимо автобусной остановки 6-й линии, заглядывал в кабину подошедшего «лейланда» — нет, не Сергей.
 |
| Н.Симонов, Г.Лисецкий, И.Шелест и Н.Макаров. 1937
год |
Сергей Анохин был шофером на автобусе и ездил по маршруту между Петровским парком и Сокольниками. Мы познакомились с ним осенью в планерной школе, в подвале на Садовой, у Орликова переулка. Там же занимались Никодим Симонов, крепко сбитый парень с мускулатурой тяжелоатлета, флегматичный Володя Ивлев, очень худой и длинный Вася Авдонин и другие начинающие планеристы. Все они были рабочими московских заводов.
Мы всегда сидели за одним столом и слушали вечерние лекции по аэродинамике. Сергей вставал в три часа утра, пешком добирался до автобусного парка, а выезжать нужно было с первым рейсом. На занятиях он частенько клевал носом. Никодим, не поворачиваясь, больно толкал его в бок. Тот, встрепенувшись, делал вид, что ничего не произошло, и каллиграфическим почерком продолжал записывать лекцию.
В выходные дни и вечерами, когда не было занятий по теории, все мы встречались в другом подвале. Здесь было холодно, но просторно. Вдоль стен стояли верстаки, из них один слесарный. На стенах, покрытых инеем, висели чертежи частей учебного планера. На верстаках и на полу лежали длинные сосновые рейки и фанера. Крепкие козлы приспособлены как стапеля для сборки крыльев.
Здесь мы работали, главным образом столярничали — строили планер ИТ-4 конструкции Игоря Павловича Толстых. Руководил Гриша Михайлов.
Только Вася Авдонин не терпел столярной работы. Напевая себе под нос, он усердно опиливал огромным плоским напильником металлические детали. К концу работы он становился страшно злым. Мы это хорошо знали и просили, как бы невзначай, помочь строгать рейки, заводили между собой разговор о еде. Авдонин ругался и очень естественно разыгрывал сценки с тяжелыми предметами, так что шутникам с трудом удавалось уберечь ноги.
Дойдя до крайности, Вася доставал из верстака газетный сверток и принимался уплетать краюху хлеба, сдобренную чем-то.
Мы все просили, но он зловеще хохотал, делая красноречивые жесты полного отрицания.
Подкрепившись, Авдонин становился на короткое время совершенно другим и позволял не только Никодиму, но и нам разговаривать с собой в шутливом тоне.
Гриша Михайлов — инструктор, по специальности сварщик, и на нем, помимо общего руководства постройкой, лежала обязанность выполнять все сварочные работы. Выше среднего роста, прекрасно сложенный, Гриша был хорош собой и застенчив. Он многое знал, особенно из области авиации. Все мы его уважали и беспрекословно выполняли его распоряжения.
Старостой кружка был избран Никодим Симонов, и вскоре его стали звать «Батей» за зрелый ум, добродушно-отзывчивый характер и исключительную мужественность. Широкий твердый шаг сибиряка, мягкая лукавая улыбка освещала лицо, как бы смягчая чуть грубоватые черты. Он был правой рукой Гриши и его противоположностью в характере. В чем они были похожи — это в стремлении к культуре и искусству.
Никодим увлекался историей и поэзией. Он читал нам отрывки из «Одиссеи», просто было удивительно, когда он успевал это выучить! А Гриша любил музыку.
Но вернусь к своему рассказу.
Миновав проходную завода за сорок минут до начала работы, я отправлялся в буфет, съедал творожный сырок с булкой и выпивал два стакана сладкого чая.
Путь к цеху проходил по длинному заводскому двору мимо здания с большими окнами и вывеской ЦКБ. Здесь работал Сергей Павлович Королев, инженер конструкторского бюро.
В тридцатом году Сергей Павлович впервые привез меня на своем мотоцикле к конторе авиазавода. Мы вошли с ним к директору, товарищу Евстигнееву. Сергей Павлович поздоровался и сказал:
— Это мой сосед, авиамоделист, способный парень.
Я густо покраснел.
— Хорошо бы его устроить в цех учеником клепальщика, — добавил Сергей Павлович.
— Что ж, в виде исключения можно, — ответил директор и, внимательно посмотрев на меня, спросил: — Ты состоишь на бирже подростков?
— Да.
Зима уходила. В марте мы закончили постройку «итушки» — так мы назвали свой планер. Чекист Усов, руководивший тогда в общественном порядке отделом Осоавиахима, где шла постройка, поздравил нас с первым успехом и прислал из своего управления новенькую полуторку для перевозки планера на станцию Первомайская.
Теперь мы стали ездить по выходным дням за город на планерную станцию и, пока не сошел снег, торопились сделать самые первые шаги в освоении летного искусства — научиться управлять планером на пробежках и подлетах. Планер был снабжен лыжей и двигался легко. Это было важно, поскольку таскали его вручную. Однако самим нам приходилось несладко, особенно когда планер скатывался с утоптанного снега. Подводила обувь. Сапог не было ни у кого. Все мы носили тогда ботинки с галошами, и галоши приходилось привязывать веревкой, чтобы не потерять в снегу.
К вечеру подмораживало. Обувь и брюки, намокшие за день, становились жесткими. Особенно тоскливо становилось на платформе — в ожидании паровика сильно стыли ноги. Но и это не омрачало нашу радость, мы весело делились впечатлениями летного дня.
— Никодим сегодня второй подлет [2] красиво сделал, — замечал Володя Ивлев, — прошел по прямой как струна, и посадка впритирочку!
— И ты не хуже, — довольно шурясь, отвечал Симонов.
— Нет, что и говорить, у тебя лучше получается, — подтверждал Авдонин доброжелательным тоном, но со вздохом.
Поначалу не все получалось гладко, вероятно оттого, что все очень хотели летать и слишком старались: невольно сковывали себя, не сразу замечали отклонения планера, а потом допускали излишние движения руками.
Гриша, чудный наш Гриша, как он умел объяснить, ободрить:
— Все совершенно нормально, товарищи, ошибки есть, но сразу это постичь невозможно.
Надо сказать, что планер наш был одноместный, и ученик с самого начала был предоставлен самому себе. Инструктор только перед стартом подробно все объяснял, а потом уже ничем помочь не мог. Поэтому обучение полетам начиналось постепенно, сперва с движения по земле.
Гриша, оставаясь на месте, зорко наблюдал за действиями каждого из нас в кабине по отклонениям рулей. Он замечал малейшие ошибки. Что и говорить, хотелось сделать все как можно лучше, нас будоражил и дух соревнования.
Пришел май. Два дня в неделю, кроме выходного, мы ездили за город после работы и успевали вечером полетать. Остались позади пробежки, небольшие подлеты, и вот пришла моя очередь лететь.
Я стою рядом с инструктором и слушаю:
— Ручкой не следует «шуровать». Только по мере приближения к земле плавно подбирай ее на себя... следи за кренами... держи ориентир на стадо, — говорит он спокойно.
Тем временем планер подвезли к стартовой площадке, за ним тянется, извиваясь, как анаконда, амортизатор
[3]. Ребята выстроились гуськом по три человека слева и справа с концами амортизатора в руках.
Все это происходит, будто во сне. Но сон яркий, запоминающийся во всех деталях.
Итак, я в кабине, стоящие на «усах» смотрят на меня с любопытством и готовностью занять мое место. Мне не до них. Я слушаю инструктора и почти не слышу... Как-то взлечу? Только бы не перепутать педали, не двинуть резко ручку на взлете. Ноги на педалях нервно подрагивают, никак с ними не сладишь. (Не заметил бы инструктор!)
— Натягивай! — раздается команда. — Старт!
Нажимаю на сектор отцепки, и планер, получив свободу, взлетает почти с места. Большое ускорение быстро пропадает.
И вот уже машина будто остановилась в воздухе; планер парит над долиной, и с высоты не заметна скорость полета.
Я лечу! Это невероятно!
Первый восторг сменяется озабоченностью: «Что же это я совсем не управляю?.. Надо двигать рулями. Где стадо?» Мирно пасется на прежнем месте. Пытаюсь пошевелить рукой, одновременно смотрю на «стол» — плоский капот кабины, — он, пожалуй, лезет немного вверх — мал угол планирования, не потерять бы скорость! Чуть отдаю ручку вперед и чувствую, как ветер сильно бьет мне в лицо, гудит в ушах. Земля бежит ко мне. Коровы впереди, но пока довольно далеко...
Еще несколько секунд, и земля помчалась подо мной, совсем рядом. Толчок — и планер заскользил по траве.
Наступила удивительная тишина. Сижу в кабине, не шевелюсь и хочу, чтобы сон этот не прерывался.
Мы были готовы ездить за город каждый день — так хотелось летать, но нужно было строить второй планер.
Зимой мы заложили его постройку. Это был рекордно-тренировочный планер Владислава Константиновича Грибовского Г-2. Всем нравились его изящные очертания: короткий веретенообразный фюзеляж, высокие стройные рули, красивый обтекатель за головой пилота. Гриша, уже раньше летавший на таком планере, говорил, что в полете он хорош, но очень строг в управлении.
— Не двигать нужно рулями, — пояснил он, — а только думать! И планер тебе подчиняется; если начнешь «шуровать» ручкой, разболтаешь планер так, что и не посадить потом!
Это настораживало, тем более что наши движения рулями на ИТ-4 были пока скорее нервозными, чем плавными. Гриша говорил:
— К осени все научитесь летать, а там, может быть, и в Крым, в Центральную планерную школу — осваивать парение.
Его слова горячили, вызывали надежду; одолевали мысли о парении в сказочных крымских местах, о которых так много мы слышали от инструктора. Это становилось нашей заветной мечтой.
Хотелось побывать на легендарной горе планеристов, взвиться в небо и посмотреть на море, на горы с высоты парящего полета. Вот почему с таким усердием строили мы второй планер. Уставали, конечно, страшно, завод, вечерние работы по постройке или полеты — и ни одного выходного. Но мы знали только одно — нужно строить! Планер должен быть готов в августе, только он открывал нам путь к Крыму и парению!
Для работы нам дали другое помещение, светлое — небольшую часть огромного спортивного зала. Тут стояли все спортивные снаряды и даже мат для борьбы, чем сразу же воспользовался Никодим и в порядке разминки укладывал нас всех по очереди на обе лопатки.
У стены зала мы поставили стапеля сборки двух крыльев и фюзеляжа
[4].
Приятно было, уходя с вечерней работы, посмотреть на дело рук своих: тут часть обшивки подчеркнула плавность формы, здесь удалось смонтировать металлические узлы — медленно, но верно дело подвигалось вперед.
Ганя Фонарев, наш новый курсант, хороший резчик по дереву, искусно вырезал на самом носу фюзеляжа взлетающего орла. Словом, к постройке относились любовно, уверенные, что планер наш будет самым лучшим.
Медленно тащится трамвай через всю Москву. Я смотрю в окно и нервничаю — в кармане письмо на завод с просьбой дать мне длительный отпуск для обучения в Центральной планерной школе.
Главный разговор предстоял с мастером цеха Семеном Лукичом.
Я отыскал его глазами и с волнением прикидывал, как подойти к нему с этой бумагой.
Лукич был на двухэтажных стапелях, где наша бригада клепала центральный отсек летающей лодки.
«С чего начинать?» — подумал я, робея, но тут же вспомнил, что Лукич на профсоюзном собрании похвалил меня как-то и, уже смело поднявшись на антресоль, решительно подал Лукичу письмо.
— Видали? Парень летать задумал! — прокричал он стоявшим рядом двум рабочим с нарядами в руках. Они посмотрели на меня с любопытством и недоверием.
Лукич подписал наряды и показал мне рукой в сторону конторки. Здесь было тише.
— Как-то маловат ты, что ли? Не рано ли? — произнес он и после небольшой паузы стал расспрашивать: как я готовился, кто со мной едет, и задал еще много разных вопросов. Затем второй раз внимательно перечитал письмо и сказал:
— Ну что же, парень, в добрый час! Жалко тебя отпускать — делу обучили. Поди, к нам не вернешься? Смотри нас не подведи!
Не помня себя от радости, я обежал ребят нашей бригады. Все они желали мне добра, и мы тепло расстались.
- Для смазки авиационных моторов в те годы применяли касторовое масло.
- П о д л е т — небольшой подъем планера на высоту двух-трех метров.
- A м o р т и з а т о р — резиновый шнур, применяемый для запуска планера.
- Планер собирался из заготовленных еще зимой деталей: шпангоутов, стрингеров, лонжеронов и нервюр.
