Часть шестая. Быстрота реакции.
1. Жертвоприношение будущему реактивной
Это был ясный июльский день сорок шестого года. Надо
бы написать: «Великолепный, солнечный...» Не могу, не повинуется рука.
 |
| Экспериментальный самолет «Утка». |
Увы, солнечная погода чаще сопутствует испытательным бедам.
Это и объяснимо: в такие дни больше летают. И когда в чудную, ничего не предвещающую погоду на твоих глазах гибнет товарищ, кажется, будто багровеет или меркнет свет. Но это только кажется. К людской трагедии природа остается равнодушной. Для нее ничто не исчезает: материя лишь изменяет форму существования...
И в тот день беззаботно сияло солнце.
Одиннадцатого июля аэродром готовился к демонстрации трех реактивных самолетов: двух наших первенцев — МИГ-9 и ЯК-15 и для сравнения — трофейного «Хейнкеля-152».
Это теперь слово «реактивный» может вызвать вопрос: «А какой же еще?..» Но тогда, в сорок шестом, слово «реактивный» идентично было понятию «р е в о л ю ц и о н н ы й».
В назначенный час приехали руководители министерства. Все другие полеты сразу же отменили, и все, кто оказался свободным, забрались на крышу ангара, чтобы глазеть оттуда. Гости же — министр М. В. Хруничев, его заместители П. В. Дементьев, А. С. Яковлев, главный конструктор А. И. Микоян
— отправились смотреть полеты непосредственно со старта.
Первым пошел Георгий
Шиянов на «хейнкеле». Маленький реактивный самолет взлетел, долго разбегаясь, как бы сгорбившись под тяжкой ношей: сверху фюзеляжа на нем за головой пилота «возлежал» двигатель — издали словно бочонок на спине.
Полетав несколько минут, Шиянов «подкрался» к аэродрому со стороны реки и сел. Как-то спокойно стало, когда он покатился по бетону.
Когда к «немцу» подъехал грузовик, прицепился и отбуксировал его прочь в сторону, на взлетную полосу вырулил на ЯКе Михаил Иванов.
Первый реактивный ЯК не очень отличался от привычных глазу еще с войны истребителей ЯК-3 и ЯК-9. У нового ЯКа, правда, не было воздушного винта, и под фюзеляжем в центре, где раньше помещался радиатор, виднелось реактивное сопло. Этот ЯК вобрал в себя лишь минимум от несколько настораживающей пока реактивной авиации, поэтому и казался нам очень симпатичным. К тому же Миша Иванов спокойно и уверенно на нем летал. Прямо над центром поля он показал несколько боевых разворотов, виражей. Очевидно, всем понравился этот ЯК.
Мы в толпе на крыше продолжали комментировать полет реактивного ЯКа, когда Алексей Гринчик вырулил на старт на МИГ-9.
 |
| Летчик-испытатель А.Н.Гринчик возле «Утки». |
Он приближался к аэродрому со стороны фабричных труб поселка, направляясь вдоль линии ангаров. Надо полагать, хотел «отметиться» — пройти на высоте метров пятидесяти, как любил это делать после удачно выполненного полета. МИГ приближался к нам, разгоняясь в плавном снижении. Спереди он был похож на планер: узкая полоска крыльев, над ней по центру — крестик хвостового оперения. Вырастая на глазах, самолет оставлял за собой чуть заметный дымный след.
Вот он промахнул зону стройных сосен и несся теперь над травянистым полем левее взлетной полосы. Километров до шестисот, пожалуй, разогнался. Уже ясно виден фюзеляж под крыльями — будто расплюснутая буква Ф. Можно различить и фонарь пилота... Но что э т о?
Мы увидели, как от МИГа отделился маленький предмет и, поблескивая, стал падать... Будто из окна экспресса выброшенный клок газеты...
За э т и м МИГ медленно стал накреняться влево. Больше, больше... Что он, с ума сошел?! Хотелось еще верить, что летчик не к месту на малой высоте затеял классическую управляемую бочку... А сердце похолодело. И оборвалось совсем, когда из положения вверх колесами самолет наклонил нос и устремился к земле... «Проклятое мгновенье! Не нужно! Зачем?! О с т а н о в и с ь!»
МИГ исчез за крышей отдаленного строения у железнодорожной ветки, чтобы почти в тот же миг вздыбиться к небу огромным черным облаком с кипящим пламенем внутри.
Взрыв громыхнул секунды через две, но мы не шелохнулись. В этот момент никто никого не видел, и трудно сказать, какие у нас были лица. Прошло секунд десять, может, с минуту, и тут, уж и не знаю, по какой причине, я глянул с крыши вниз, где до этого видел идущего со старта Шиянова.
Георгий держал за лямки парашют через плечо. На голове шлем, очки по обыкновению на лбу. В старой, потертой кожаной куртке, в таких же брюках... Шиянов смотрел туда, где будто все подбрасывали... нет, подливали в ад новые порции огненной материи... Кромешный а д! И в нем — один из наших «грешников», с кем сорок минут назад мы перебрасывались веселой шуткой в раздевалке!
Лицо Шиянова поразило меня. Оно было искажено какой-то странной улыбкой, похожей на гримасу. Такая разве что может сковать лицо артиста цирка, когда на его глазах его партнер падает с каната... Ужасающая у л ы б к а! Улыбка-маска, в силу «инстинкта» улыбаться, что бы не случилось.
Вероятно, Георгий уже заметил, что на него смотрят сотни глаз. Смотрят в полной растерянности, в сознании своего бессилия: «Ну что же делать, ч т о?»
Как это невероятно: трагический момент, кошмарный, а я... И не только один я, многие... Все мы уставились на Шиянова. Поистине пути мышления, э м о ц и й неисповедимы.
Возле Георгия, там, внизу, на приангарной площадке, появился кто-то из инженеров. Уж и не помню, кто... Tо ли Петр Лимар, то ли Ефим Шварцбург... А может, кто-то еще. Словом, этому подошедшему Шиянов и сказал так застрявшую до сих пор в моей памяти фразу: «Вот к а к б ы в а е т!» — И сам пошел дальше.
От наблюдений или из потрясения — не могу разобраться — вывел меня Николай Рыбко. Он стоял рядом. Повернулся и сказал:
— Живо! Туда, на поле...
Не помню, как мы сбежали с лестницы. Здесь, под крышей ангара, стояла открытая машина, и мы как-то сразу оказались на ее кожаных сиденьях, будто спрыгнули сюда сверху.
Машина очень энергично брала старт, и я сорвался с места, как на состязаниях. Мы с Николаем не смотрели друг на друга, не говоря ни слова, мчались на тот участок поля, куда только что от МИГа упала какая-то деталь.
И не сразу нашли кусок элерона: несколько минут ездили по траве елочкой взад-вперед и не замечали его, очевидно, потому, что мы почти неотрывно смотрели туда, где еще торжествовало пламя. Оно буйствовало метрах в трехстах от нас. На фоне бушующего огня мы видели черные фигурки людей: их много там было, в том числе и любопытных. Не сговариваясь, мы понимали, что Гринчику никто теперь не в силах ничем помочь.
Помнится, потом мы некоторое время рассматривали найденный кусок элерона. Хотелось скорее понять извечное людское п о ч е м у?
 |
| МиГ-9 |
Много лет спустя в разговоре с Яковом
Верниковым мы вспомнили тот день. Вспомнили, как Алексей Гринчик шел к самолету, чуть покачиваясь. Даже пришли на память пустячные слова из песенки: «Когда идет, его качает, словно лодочку...»
Тюк парашюта на широкой спине, свисают лямки. Он обернулся, что-то сказал кому-то из стоявших на площадке, и все увидели его широко смеющееся лицо, ослепительные зубы, шевелюру, — шлем он держал в руке, день был жаркий. Никто, конечно, не мог подумать тогда, что Алексей оставляет нам свою последнюю улыбку.
Таким Гринчик и ушел от нас.
Вспомнилось нам с Яковом стремительное приближение МИГа, ошеломляющий переворот через крыло на спину, устремление затем к земле и... взрыв! Взрыв, сделавший Гринчика бессмертным.
Настроенный на философский лад Яков говорит:
— Бессмертие, бессмертие... Но почему, скажи, чаще оно приходит к человеку после взрыва?
— Если вообще приходит.
— Понятно, это большая редкость, — согласился Яков. — А знаешь, о н о иначе и не может... Являясь, бессмертие должно ошеломить!
Я не был подготовлен к такому разговору, но, в общем, согласился: чем крепче ошеломит, тем лучше люди помнят. И еще подумал: «Сколько бы еще Алексей сделал важных людям дел, не случись взрыва? Останься он, так сказать, в ранге простых смертных... Бессмертие тогда, поди, не так бы уж и торопилось к нему?..»
Об этом я сказал Якову. Он улыбнулся:
— А как же? Жизнь и так очень неплохая штука, чтоб осложнять ее еще бессмертием. Бессмертие приятней людям как легенда. Согласен?
Верников продолжал улыбаться. Прекрасный цвет лица, если не сказать более: «Сияет, как медный чайник». Я смотрю на него и думаю: «Вот он, герой великой войны, испытатель, проделавший сотни сложных работ и готовый продолжать в том же духе... Он всем доволен, и, конечно же, отсутствие бессмертия его нисколько не волнует».
И тут мне показалось, что главного Яков не сказал еще.
— Ну не томи! — попросил я.
— Сказать?.. Ладно, хотя об этом никому и не заикался. Поверь, с тех пор не выходит из головы фразочка. Ее проговорил Сергей
Анохин секунд через пятнадцать после Лешкиного взрыва. Мы стояли с Сергеем рядом на крыше. Может, слова его и вывели меня из столбняка. Он пробормотал их как во сне: «А я, пожалуй, вывел бы из этого положения...» Вот, собственно, и все.
Очень довольный произведенным эффектом, Яков разглядывал меня, будучи в том же неизменно солнечном настроении. Я некоторое время молчал, пока до сознания докатывался смысл фразы.
— Не может быть! — наконец выдавил я. — Знаю, Анохин — классный летчик, парашютист, мастер, но здесь т о г о... Лишнее метнул. Попахивает бахвальством.
— Этого я за ним не замечал, — возразил Яков.
— Ну а ты сам, что ты на э т о скажешь? У тебя ведь было время с тех пор над этим поразмыслить? — почти выкрикнул я.
— Факт, было, — согласился Яков. — Да понимаешь, как бы тут сказать... Сережины слова в тот момент застряли в памяти как нечто с т р а н н о е, будто не имеющее смысла. Много позже, вспомнив, я удивился: «Неужели и вправду Сергей успел быстренько представить себя в кабине на месте Алексея и сумел уловить для себя какой-то шанс на спасение?!» Но чаще от этой назойливой мысли я отмахивался таким манером: «А что здесь удивительного?.. О чем думает испытатель, отправляясь в ответственный полет? Естественно, о том, что с ним ничего не случится. И даже когда случается с кем-то из товарищей, он думает... нет, убеждает себя: «А я, пожалуй, нашел бы выход!»
— И правильно, пусть так и думает. Кто так не думал? — Я заглянул Якову в глаза. — Иначе в нашей работе невозможно.
— Так-то оно так, — закурил сигарету Яков, — но это из области психологии. А мне сдается, не было ли в словах Сергея чего-то поконкретней?
Морщинки у глаз Якова явно интриговали. Я наконец понял, что задает он мне загадку, которую, возможно, сам давно решил.
Что и говорить, как меня заело. Я даже поискал ответ на фоне облаков. И вдруг схватил Яшку за рукав:
— А если так, скажи?! Повалился у него МИГ на крыло, и ему в мгновение стало ясно: «Элероны отказали!» Затем самолет перевернулся на спину через секунды... И, заметь, черт побери, уже затем стал опускать нос к земле!.. Но р у л и высоты, рули-то высоты были исправны! О дьявольщина! В этом все и дело! Вот теперь я уже не сомневаюсь: оказавшись вдруг на спине, Сергей Анохин инстинктивно отдал бы ручку от себя, чтоб в перевернутом положении не допускать опускания носа к земле. Именно и н с т и н к т и в н о, так как на размышление не было и секунды!
— Однако догадался! — обрадовался Яков. — Я давно об этом думаю. Иной раз, правда, и сомневаюсь. Сейчас решил проверить на тебе: может, все это чепуха?
— Нет, извиняюсь, э т о не чепуха! — все более распалялся я. — Пусть самолет крутит бочку. Черт с ним! Нужно было рулями высоты, их непрерывными движениями удерживать машину в небольшом подъеме...
— Скорости было хоть отбавляй. Не будь ее с излишком — не отвалился бы кусок элерона!.. Двигатели тоже тянули. Так что...
— Так что, набрав метров шестьсот-семьсот, можно было выброситься!
— Да и так можно было: открыть фонарь, отстегнуть ремни да и вывалиться за борт.
— Невероятно! — совсем раскипятившись, перебил я Якова. — Всю жизнь перед глазами Лешкин кошмарный взрыв, а сейчас воображение рисует, как МИГ-9, крутя бочку на подъеме, уходит все дальше от земли... От него отделяется фигура летчика, над ней вспыхивает белым шелком парашют! Потом уже падение самолета... Взрыв, но без Алексея! Могло так быть?
— На-ка подыми, — Яков протянул пачку. — Кто теперь твердо скажет: могло — не могло?
— А если поговорить с Сергеем?
— Подзавел я тебя. Что же, валяй, потом расскажешь... Если он не забыл.
 |
| С.Н.Анохин |
С Анохиным мы встретились «на нейтральной зоне». Условились по времени в кафе, спросили себе кофе, немного коньяку. Когда в груди чуть согрелось, Сергей не выдержал, спросил:
— Что все же случилось?
— Тебе не верится, что так вот просто захотел тебя увидеть?
— Да нет, ну что ты! — засмущался, стал потирать руки Сергей и назвал меня по имени-отчеству. На это он иногда срывался с давних пор по непонятной совершенно для меня причине. Он на четыре года старше, об уровне наших заслуг тем более говорить не приходится, поэтому нередкое это самоуничижение не то чтобы раздражало меня, а приводило в насмешливое состояние. Я предложил ему:
— Ты называй меня лучше по фамилии... Товарищ такой-то... Угу. Все же мы с тобой редко видимся, по фамилии будет лучше, Сергей.
— И-и-и-и! Ты обиделся, скажи?.. Ну ты скажи, обиделся? Да я совсем не хотел тебя обидеть. Просто так, уверяю, сорвалось случайно... А, право... Словом, пардон, прошу прощения, больше не буду!
Он еще долго бы так то ли дурачился, то ли заискивал, но я, чтобы все это разом прекратить, налил по второй:
— Ладно, бог с тобой. Давай...
— С превеликим удовольствием. А за что?
— За здоровье летчика номер один хотя бы! — поднял я рюмку.
Сергей хотел было уже опрокинуть свою, да так и застыл.
— Тост не подходит, что ли?
— Да нет... Подходит, подходит... За Михаила Михайловича!
— Нет, за тебя. Мих-Мих передал тебе этот титул, разве ты не помнишь?
— Тьфу-ты ну-ты! Да ведь это он так, для красноречия. Какой я «номер один»?
— Брось выпендриваться: ты прекрасно все помнишь, что сказал Громов на твоем юбилее, — отрезал я.
Сергей как-то по-детски заерзал на стуле.
А мне вспомнился тот вечер, когда его чествовали.
В зале было летчиков человек сто пятьдесят. Героев — не меньше ста. И Громов, выступая, сказал, что он в авиации с шестнадцатого года, что за свою жизнь знал многих замечательных лeтчикoв, даже таких, как Чкалов, но... за это время не встречал летчика-испытателя более способного, более смелого, более хладнокровного, наконец, более результативного в важнейших летных испытаниях, чем Анохин. И провозгласил тост за летчика-испытателя н о м е р о д и н! И весь цвет летной братии, а в зале было немало таких, которые и сами могли бы претендовать на первенство, закричали на редкость единодушно:
— За Анохина, за испытателя н о м е р о д и н!!!
Я напомнил об этом Сергею, он с усмешкой отмахнулся: мол, Громов тогда выпил, был в прекрасном настроении и вообще п о ш у т и л.
Я давно замечал, что слово «пошутил» было излюбленным у Сергея. Он и сам иногда мог сказать какую-нибудь острую штуковину и тут же извиниться — мол, п о ш у т и л.
— А мы с ним, с Михаилом Михайловичем, теперь часто встречаемся, — вдруг улыбнулся Сергей. — Я вывожу собаку погулять, и он тоже. Таковы дела. Знаешь...
— Нет, уволь, достаточно, — приложил я руку к сердцу.
— Послушай, что я тебе скажу.
— Что-нибудь важное?
— О ч - ч е н ь!
— Ну? — улыбнулся я недоверчиво.
— У меня есть такое «за что»... Нет, клянусь тебе!
— А, какая-нибудь чепуха... Вроде «за дам».
— И не угадал, — приободрился он, уловив в моем тоне слабость. Стал подманивать глазами официантку. Та приблизилась.
— Я очень извиняюсь, — обратился он к ней затаенным шепотом, — понимаете ли, мы с другом давно не виделись, целую вечность. У меня к вам огромнейшая просьба... если можно, конечно... Я буду очень вам благодарен.
— Вам повторить? — спросила она удивленно и сухо.
— Если не затруднит вас.
— Я на работе, — буркнула она и исчезла с пустым крошечным графинчиком.
— Ты не находишь, как-то зябко? — Сергей стал потирать руки. Когда на столе снова появился шарообразный сосуд, он налил по рюмке. — Дорогой друг! — сказал он торжественно. — Предлагаю выпить за сорокалетие нашей дружбы.
— И вправду важное «за что». Давай.
Познакомились мы с Сергеем в 1930 году в Московской планерной школе, что была тогда на углу Садовой и Орликова переулка.
— Славное было время, — с тихой улыбкой проговорил Сергей.
— Еще бы! — подхватил я. — Помню, как ты оправдывался, когда мы будили тебя на лекции, что встаешь в три утра, что бегаешь через всю Москву к Бахметьевскому парку, чтобы не опоздать к выезду на первый рейс на своем «лейланде». Ты, кажется, тогда еще кондуктором работал у шофера Коха?
— Кох и увлек меня своими рассказами о планеризме.
Я рассмеялся:
— Еще нам нравилось, как ты рассказывал про смазчиков, как они подают автобус на яму задом.
— А, даже такую чепуху ты вспомнил, — улыбнулся с грустью Сергей. — Садится за руль чумазый, а другие кричат: «Давай... Давай... Давай!..» — И вдруг истошно: «С т о й!!! Трам-та-ра-рам!!!» — бух в стену.
Мы смеемся почти так же, как когда-то.
— И еще, знаешь, — говорю я, — вспомнился твой милый анекдот про муллу, двух петухов — белого и черного — и крестьянина.
Сергей отхлебнул кофе и, накинув на свой лик этакую мудрость муллы, спросил:
— Ну а если, скажем, зарезать белого?
— Ёх, мулла! — простонал я, подыгрывая. — Тогда черный плакать будет...
— Да, вопрос сложный, — Сергей закачал головой в знак величайшей сосредоточенности. Потом, решив что-то, проговорил: — Приходи через неделю, мудрый совет дам.
Я пью кофе, изображая, что проходит неделя. И вот я снова стучусь к мулле. Сергей, откинувшись, положил руку на чело:
— Так в чем же дело у тебя, говоришь?
— О святейший мулла, — с подвыванием умоляю я его, — я приходил к тебе за мудрым советом: у меня два петуха — черный и белый...
— А, вспомнил, вспомнил: режь белого!
— Так черный плакать будет?! — вырывается из моей груди отчаяние.
— Кляп с ним, пусть плачет! — твердо решает Сергей, и мы оба смеемся.
Сергей смотрит мне в глаза, а я стараюсь выдержать его взгляд. Сергей перехватывает инициативу:
— А помнишь, как чуть не подрались с тобой из-за дурацкого стакана киселя?
— Еще бы! Во всех подробностях.
Мы улыбаемся, молчим. Потом я прерываю тишину:
— Все же ты был прав, Сергей, у меня к тебе есть дело.
— Вот как? «Для друга до-ро-го-го-го-го»... — слегка попробовал Сергей свой голос.
— Тем лучше. Скажи, ты помнишь гибель Леши Гринчика?
— Как сейчас. Мы стояли на крыше ангара и...
— Совершенно верно. А кто рядом с тобой был?
— О, это, уволь, не помню... Как раз не помню.
— Ладно, неважно. Скажи, а что тебе пришло на ум, когда МИГ стал крениться, больше, больше и перевернулся на спину? Напряги свою усталую память, что ты подумал?
Некоторое время Сергей молчал. Потом заговорил:
— Мне не надо ничего вспоминать, я все прекрасно помню. Такие моменты не забываются. Можешь ce6e представить, когда я увидел, что он перевернулся на спину, стал опускать нос к земле, я, предчувствуя недоброе, с каким-то внутренним стоном поймал себя на мысли, что отдаю ручку от себя за н е г о...
— Не хочешь ли ты сказать, что мог бы выйти из Лешкиного положения?
— Не могу этого утверждать, но мне так всегда xoтелось думать...
— А как все же ты это представляешь?
— Крутил бы управляемую бочку с набором высоты, а там выпрыгнул бы... Да ты небось сам все понял...
— Что ты говоришь?
— То, что ты слышал. А почему, собственно, тебя это заинтересовало?
— Да так... Поразительно, право. Неужели ты действительно вышел бы из положения на месте Алексея?!
— Думаю, и не только я. Возможно, и Виктор Расторгуев, да и ты сам, поди... Тот, кто хорошо владел перевернутым полетом.
— Нет, меня уволь, — возразил я, — не взял бы на себя смелость утверждать, что выкрутился бы из этого кошмарного номера.
— Да я и не утверждаю, лишь допускаю возможность, — сказал Сергей.
— Ну ты сам ведь говоришь, что инстинктивно двинул «невидимую ручку от себя», когда заметил опасность. А я просто-напросто обалдел.
— В полете не обалдел бы. На земле обалдел уже от взрыва!
— Сергей, надеюсь, ты не хочешь накинуть тень на добрую память Алексея?
— Ничуть. Ему просто не повезло; катастрофа подстерегала его в перевернутом полете. Он был отличный летчик, но скажи, кто от него требовал владения акробатическим полетом?.. Да и самолетов-то у нас таких не выпускали тогда. Поэтому мало кто даже из классных летчиков-испытателей всерьез владел перевернутым пилотажем, Нам повезло: мы пришли в промышленность из планеризма, где и овладели полетами на спине.
— Ну ты не совсем здесь прав: помнишь, когда у нас появился немецкий акробатический самолет «бюккер-юнгмейстер», мы на нем с успехом тренировались... И ты, и Виктор, и я... Алексей, правда, как-то меньше.
— Вот, вот. Но нужно было знать Алексея Гринчика. Он был нашим старшим летчиком и всегда хотел быть «королем»... Мы тренируемся у всех на глазах, прямо над аэродромом, а он, помнишь, улетит подальше, в зону, и там куролесит. Может, у него и не все получалось, но спросить из-за гордости не хотел... Так-то вот, Знаешь что?
— Знаю, — я взялся за графин. — Давай помянем его добрым словом: Алексей принес себя в жертву будущему нашей реактивной. Этого достаточно, чтобы люди помнили его. А что касается нас, мы никогда не забудем его чудную, ослепительную улыбку...
