Содержание

Игорь Шелест. «Лечу за мечтой»

Часть шестая. Быстрота реакции.

2. «Никаких трениев»

    Гринчика похоронили на Новодевичьем кладбище в Москве. Помню, это была длинная траурная процессия из автомобилей, запрудившая всю улицу у старинной каменной стены монастыря.
    К могиле мне удалось протиснуться, когда уже отзвучали все речи, ружейный салют и «Интернационал», внесший в удрученное состояние людей сразу же ободряющий диссонанс.
    Дружно стучали лопаты наших аэродромных рабочих-такелажников из бригады великого мастера своего дела Петра Прокофьевича Прокофьева. Кое-кто из летчиков тоже, поплевав на руки, помогал. По бокам люди с венками, с охапками цветов следили за работой. Но каждый пребывал в своих глубоких мыслях.
    Когда сам Петр Прокофьевич в чистейшей белой косоворотке, подпоясанной шнурком по-русски, крупный, сильный, ловко стал обрабатывать выросший могильный холмик, к нему обратился Марк Галлай:
    — Как ты это, Петр Прокофьевич, все добротно, здорово делаешь!
    Петр Прокофьевич продолжал трудиться так же сосредоточенно и, я бы сказал, торжественно. Лицо его было серьезно-просветленным, и он не сразу отреагировал на похвалу. Все продолжая приглаживать, пристукивать лопатой, наконец ответил:
    — Марк Лазаревич, ты не того... Не думай, дорогой, я тебя еще лучше похороню.
    Эти слова он проговорил без тени какого-нибудь poзыгрыша, с предельной искренностью и трогательной любовью.
М.Л.Галлай



    Как-то, уже сравнительно недавно, мы вспомнили с Галлаем Петра Прокофьевича.
    Марк встал из-за стола, улыбаясь, прошелся несколько раз по комнате.
    — О! Ты говоришь, л и ч н о с т ь! И еще какая личность! Просто  г е н и й  в своем, казалось, скромном деле... Думается, без него никто не осмелился бы вывести из ангара или ввести в ангар такой громадный самолет, каким был «Максим Горький»... В бытность Летного отдела ЦАГИ на Ходынке, «Максим» с трудом помещался в ангаре, и поговаривали, будто размах его крыльев был избран из условий ворот ангара... Когда нужно было выводить «Максима», Прокофьев залезал на его нос и оттуда командовал двумя тракторами и множеством рабочих, механиков и мотористов, что подстраховывали у колес... Так однажды и творил он свое таинство, чтоб не обломать «Горькому» крылья, и тут увидел прямо на пути следования самолета одинокую фигуру военного. Тот с интересом наблюдал за происходящим.
    — Эй! Кто там еще мешается? Геть в сторону! — перекрыл он своим голосом шум тракторов.
    — Петр Прокофьевич, побойся бога! Ведь это сам Алкснис! — подали ему снизу реплику громким шепотом.
    — А мне все  о д н о, кто там... Хоть сам Христос! Не смей  в с т р е в а т ь, когда идет такое дело! Я отвечаю здесь сейчас!
    Рассказав это, Галлай снова стал прохаживаться от стены к окну, разглядывая перед собой то книжный шкаф, то стволы сосен. Я согласился с его мнением, что это был несравненный мастер такелажного дела, и напомнил любимую фразу Петра Прокофьевича: «Никаких трениев  н е т   и   б ы т ь   н е   м о ж е т!»
    Галлай, вспомнив, снова развеселился.
    — Ха! Стоило послушать, каким тоном он ниспровергал этот затхлый закон физики!
    — Мне пришлось как-то услышать, — кивнул я.
    И вспомнил, как в войну при переезде из ангара в ангар группа техников и инженеров под руководством профессора тщетно пыталась втянуть какой-то неудобный верстак или шкаф на второй этаж бытовки. Все переругались, и каждый непременно давал советы. Одни предлагали применить обыкновенные блоки, другим казалось, что не обойтись без полиспастов. И тут в дверях вырос Петр Прокофьевич:
    — Ну что тут у   в а с? — Он оглядел толпу здоровенных мужчин с таким выражением, будто увидел их в бане.
    — Да вот, Петр Прокофьевич, — засмущались люди, — не знаем, как подступить к нему, проклятому, нужны приспособления.
    — Ч т о?.. О т о й д и т ь  все! — бесцеремонно гаркнул гений такелажников. — Тю! Я пригоню вам своих девок из бригады, они пособят! — И тут же весело скомандовал кому-то из близстоящих инженеров:
    — Сунь сюда доску!
    — Так ничего не выйдет, Петр Прокофьевич, — догадался о его плане профессор, — вы не учитываете колоссальное трение!
    — Никаких  т р е н и е в  нет и быть не может! Нуте отсюда! Навалились... Раз, два, взяли!.. Еще взяли... Идет, сама идет... А говоришь, трение! Думать  н а д о! Трение!..


    — А ты не слышал, как Петр Прокофьевич разместил в ангаре в два раза больше бомбардировщиков ИЛ-28, чем их можно было поместить туда теоретически? — посмотрел на меня интригующе Марк.
    Я об этом не слыхал и проявил на лице живейший интерес.
    — О, это удивительная история, — продолжал очень довольный собеседник. — Понимаешь ли, если вычертить на картонке самолетики в масштабе и вырезать их, затем попытаться, комбинируя как угодно, разместить макетики на соответствующей в масштабе площади ангара, то могло получиться, что в самом лучшем случае в ангаре поместятся двенадцать самолетов... А тут у нас была как раз «полундра» с приемкой, требовались энергичные доработки многих машин, дело было то ли осенью, то ли зимой, и на открытом воздухе проделать это было невозможно. Словом, позарез требовалось установить побольше самолетов в ангар. И над этим у нас мудрили все, вплоть до начальника института. А тут прикатил сам министр, ходит злой — не подойти...
    Да, кто-нибудь и сдрейфил бы, не подошел, только не Петр Прокофьевич! Он подошел к министру и говорит:
    — Васильич, дашь на бригаду десять тысяч рублей, — это было еще до денежной реформы, — если мы установим двадцать четыре ИЛа?..
    Дементьев взглянул на стоящих рядом работников серийного завода. Те переглянулись снисходительно: мол-де, чепуха!
    — А как ты, Петр Прокофьевич, это сделаешь? — спросил министр.
    — Сделаем... Будут деньги?
    — Будут.
    — Как будут? По ведомости или сразу  т у т?
    — Сразу, — сказал министр.
    — Не обманешь, Васильич? — не унимался бригадир.
    Дементьев приложил руку к сердцу:
    — Что ты, Петр Прокофьевич!
    Полчаса потребовалось для установки первого ряда машин.
    По договоренности с механиками — те, плуты, конечно, все уже знали — на левых стойках шасси ИЛов было спущено давление, и они просели; крылья накренились, и получилось так, что крыло следующей машины перекрывало наполовину крыло предыдущей, и так далее.
    Дементьев посмотрел на это действо, подозвал порученца и отправил его тут же на своем автомобиле в министерство с запиской немедленно прислать ему лично и немедленно десять тысяч рублей.


    Сам Петр Прокофьевич в обычной, нерабочей обстановке был мягким и приветливым, без толку не бранился никогда и держался с той безупречной солидностью, с которой подобает держаться великому мастеру, уважающему себя в своем деле. Я не слышал, чтобы кто-нибудь обратился к нему по-панибратски. Называли только по имени-отчеству или, в знак особого уважения, лишь по отчеству.
    Совсем другой лексики придерживался Петр Прокофьевич, принимаясь за дело, начиная выводить, переставлять в ангаре самолеты. И голос у него становился как иерихонская труба. Тут уж ему не подворачивайся под руку! На что механики народ бойкий, и те посмеивались тихо, стоя в сторонке. Боже избавь ему мешаться зубоскальством!
    В то же время речь его иной раз вызывала не только улыбку, но и смех. Ну, скажем, как было не засмеяться, услышав такое «сообщение» Петра Прокофьевича на всю приангарную площадку:
    — В я з а т ь   в с е х   с а м о л е т о в,  ш т о р м а н   и д е т! — когда к нему подбежала взволнованная девушка-синоптик и попросила объявить шторм-предупреждение. Было это в 1940 году, и линейка перед ангарами в то время еще не была радиофицирована, а миссию динамика исполнял нередко сам Петр Прокофьевич.


    Многих замечательных летчиков-испытателей на моих глазах похоронил Петр Прокофьевич и делал это всегда так, что, глядя на него, казалось, будто сам этот человек бессмертен.
    Но нет, недолго прожил «король» такелажников, уйдя на пенсию. Оказалось, что и его работа, вечно происходившая на свежем воздухе, мало-помалу подточила богатырский его организм.
    Что же касается обещания, данного когда-то на похоронах Гринчика Галлаю, обещания, столь непосредственного и проникнутого добротой и преданностью, то Марк как-то пошутил на эту тему:
    — Я на него не в претензии... И вообще мне хотелось бы с решением  э т о г о   в о п р о с а  по возможности не торопиться.
    Я слушал этот своеобразный юмор Марка, и мне вспомнилось, что обстановка при испытаниях следующего после Алексея Гринчика МИГ-9, того, что испытывал Галлай, дважды сложилась так, что он только чудом избежал катастрофы.
    Дух потенциальной катастрофы повис над Галлаем буквально с момента первого отрыва от земли на упомянутом дублере реактивного первенца. Представьте себе: он только лишь взлетел на совершенно новом для себя самолете, когда еще так свежи были в памяти мрачные события, связанные с гибелью Алексея, пробует снять триммером нагрузку от рулей высоты на ручке управления... и, вместо того чтобы давлению ослабеть, оно настолько резко увеличивается, что летчик с большим трудом удерживает машину от взмывания и потери скорости...
    В следующую секунду летчику помогла природная его острота логического мышления. «Изловчившись, — как Марк говорит, — вороватым движением» * он оторвал левую руку от ручки, чтобы чуть тронуть тумблер триммера не вниз, как бы полагалось ему, а вверх. И с облегчением почувствовал, что был на правильном пути разгадки коварного подвоха: тумблер триммера работал в обратную сторону... Так, как если бы вы крутили рулевое колесо на автомобиле влево, а автомобиль поворачивал при этом вправо!..
    На земле потом обнаружилось, что Галлай, к счастью, правильно сообразил: контрольный мастер перед самым полетом, припаивая к тумблеру провода, перепутал концы.
    Когда Марку все стало ясно, он, успокоившись, продолжал полет, прикидывая каждый раз: «Куда?» — перед тем как нажать на злополучный тумблер. И полет дальше пошел нормально.
    Но обстановка катастрофы, как бы притаившись, готовилась появиться в самый момент посадки!.. И ведь могло так получиться, что вся эта чертовня с триммером так и не была бы обнаружена, если бы самолет вспыхнул на пробеге!..
    А почему он не вспыхнул, просто непонятно, ибо у него на это были все основания. Из-за дефекта в сварке кронштейна отлетело переднее колесо шасси, и нос машины, несущейся на двухсоткилометровой скорости, стал стесываться о бетон. «Будто из-под точильного круга», полетели снопы искр...
    Благополучный исход другой катастрофической ситуации, возникшей у Галлая в одном из следующих полетов на том же МИГ-9, я бы отнес не только к умению Марка, его собранности, но и к несомненному летному его везению.
    Иначе тут не скажешь.
    Отличный парашютист, имеющий много тренировочных прыжков, он не прибегнул немедленно к парашюту, когда у него на мизерной высоте, всего в шестьсот метров, вдруг сломались, заклинили рули высоты!..
    Почувствовав в хвосте внезапный удар, он прежде всего уменьшил двигателям обороты и так подобрал им режим, чтобы самолет летел более или менее горизонтально. Ручка управления намертво застыла где-то в среднем положении... Но он еще медлил, не сбрасывал фонарь.
    Сопоставление внешних и внутренних доводов привело его к желанию обернуться на хвост...
    «...Я не поверил своим глазам. С одной стороны, горизонтальное оперение — стабилизатор и рули высоты — находились в каком-то странном, вывернутом положении. С другой стороны, их... не было совсем!»
    Дальше, еще помедлив, он приспособился подбором режима работы двигателей изменять наклон самолета. И мало-помалу убедил себя, что так можно посадить самолет с застывшей ручкой управления. Я понимаю, что было не только трудно садиться, но и связано с предельным риском, ибо из сотни других возможных осложнений, связанных с такой посадкой «на двигателях», можно было ждать в любой момент отрыва оставшейся, очевидно, на «волоске» заклиненной части оперения. И тогда никакой парашют ему у самой земли уже не помог бы.
    Но он рискнул. Чем, как мне кажется, всю жизнь очень гордится. Это он-то, Галлай, который считал, что любое дело, в том числе и испытательное, нужно готовить так, чтобы  р и с к  как таковой, во всяком случае, заранее не планировался.
    А тут рискнул. За что спустя многие годы был раскритикован в письме одним «рациональным» молодым человеком. Тот счел чуть ли не идиотизмом рисковать жизнью ради каких-то десяти тонн металла в век бурного технического прогресса! «Что самолет?.. Другой построят. А жизнь дается человеку раз!»
    Но тот, кто все-таки счел нужным рискнуть, подумал не столько о себе, сколько о том, что, бросив машину, он бы обрек на гибель не только первенец нашего реактивного самолетостроения, но, может быть, и всю его идею. И еще: дефект так и остался бы неразгаданным и ждал бы следующую жертву.
    Вот, собственно, в этом и оказался смысл его «игры» в риск.

<< Жертвоприношение будущему реактивной Третье выступление в жизни >>