Содержание

Игорь Шелест. «Лечу за мечтой»

Часть седьмая. Этюды о героизме

6. Труба

   Все шло у Кочеткова хорошо. А когда длительное время день за днем дела идут гладко — тут и жди неприятностей. К тому же, не надо забывать, наступила осень 1957 года, и ловить погоду для испытательных полетов стало труднее.
   К этому времени второй экземпляр «анаконды» — а правильней сказать самолета-«дублера» — был уже испытан Андреем Кочетковым довольно обстоятельно. Однако, если говорить откровенно, не нравился летчику  о б з о р  на «анаконде» при заходе на посадку, когда из-за уменьшения скорости длинный нос перед фонарем пилота приподнимался и загораживал собой землю впереди.
   Андрей Григорьевич говорил об этом конструкторам. Но в носу, как вы уже знаете, помещалась мощнейшая радиолокационная аппаратура, и конструкторы ничего кардинального не могли тогда с этим поделать. Отклоняемых в полете носов фюзеляжа, как, например, теперь в ТУ-144, у нас еще не применяли.
   И кто бы знал, что именно этот органический дефект, порожденный другим достоинством, дефект обзора «анаконды» в тот злополучный день, о котором дальше пойдет речь, сыграет такую исключительную «шутку» с Кочетковым.
   Как-то проснулось утро, будто такое же, как и предыдущее, хмурое, с низкой облачностью, с сырой туманной дымкой. Из окна летной комнаты сперва не было видно крайних самолетов на линейке, и летчики занялись кто чем: одни притихли за газетами, у шахмат, другие в спортзале рядом играли в волейбол. Позже, когда стали собираться вместе в своей «кают-компании», кто-то первым заметил, что уже видна колокольня на бугре. Ох эта колокольня, как часто она подводила нас!
   Диспетчер сказал по селектору, что  в и д и м о с т ь  стала лучше, и назвал тех, кому лететь... Кочетков тоже пошел одеваться. А через полчаса в окно увидели, как он поднялся вслед за другими самолетами на «анаконде».
   Видимость все же была так... на троечку с минусом. Но самолеты ушли за облака, а там днем всегда лупит солнце.
   Прошло еще время, может, с полчаса. И тут как-то сразу в летную комнату вползло беспокойство... Глянь в окно... Опять с реки наползает туман! Опять не видно колокольни на бугре.
   Руководитель полетов заволновался на старте и дал команду всем, кто был в воздухе, немедленно прекратить задание, идти к аэродрому и садиться... «Срочно садиться! Всем!»
   Через три минуты послышалось гуденье первых машин за облаками. Еще через пару минут, продираясь сквозь густую мглу и морось, на полосу стали заходить самолеты помельче, что были попроворней.
   Хуже пришлось Андрею.
   Он и в хорошую-то видимость из-за длиннющего носа «анаконды» плохо видел посадочную полосу при планировании перед посадкой, а тут еще такой мрак!
   Первый раз он зашел на аэродром и, когда увидел, что оказался под углом к полосе и уже подвернуться не сможет, прибавил двигателям обороты и ушел снова на  к р у г. Сразу же снова скрылся в облаках.
   Прошло какое-то время, минут пять, гул двигателей стих, и мы теперь уставились туда, откуда он должен был вынырнуть к началу полосы... И он вынырнул. И увы, снова в стороне от нее. Уж и не помню, почему ему не помогли тогда зайти точно, корректируя посредством наземного радара...
   Снова взвыли двигатели, и «анаконда» исчезла в сгущающемся с каждой минутой мраке.
   На третий раз Андрей собрал в кулак всю свою волю и по каким-то мелким ориентирам под собой сумел все же зайти так, чтобы оказаться точно в створе полосы, хотя и увидел ее край в каких-нибудь трехстах метрах перед собой... Уже было пора выравнивать машину из угла, и, когда он выбрал ручку на себя, нос «анаконды» совсем закрыл от него посадочную полосу.
   Боковым зрением Андрей видел, как мчится на него земля... Высоты оставалось каких-нибудь метров двадцать, и он еще попробовал немного подтянуть двигателями, чтобы надежней оказаться над краем бетона, но двигатели не отреагировали. И тут его ошеломил страшный удар. Андрей сгоряча не заметил, как резко качнулся головой вперед. Плечевые ремни он ослабил, носясь в тумане, чтобы они не стесняли его движений в этой обстановке. А когда произошел удар, он по инерции стукнулся лицом о коллиматорный прицел.
   Все исчезло у него перед глазами, вылетело прочь из сознания.
   Секунд пять самолет несся никем не управляемый со снесенными о какое-то препятствие колесами — как потом выяснилось, о трубу, намывающую песок для удлинения дорожки, — и плюхнулся на бетон брюхом фюзеляжа... Прополз так несколько сот метров, сжигая под собой от трения дюраль, а затем и вовсе загорелся в двигательном отсеке.
   В этот момент Андрей пришел в себя.
   То ли он сперва почувствовал в кабине запах гари, то ли заметил сигнальное табло «П о ж а р!», он и сам не разобрался. Однако сразу же пустил в ход огнегасящую систему и рванул ручки фонаря...
   Рванул раз, другой что было сил и понял: ф о н а р ь   з а к л и н и л!
   Тут бы надо сказать: «Сердце его оборвалось!..» Но он и вовсе не почувствовал сердца... Не почувствовал того, что ранен, что лицо его разбито, что из него хлещет кровь!
   Сознание у Андрея работало в эти мгновения до неправдоподобности четко и ясно. И я хочу еще и еще раз подчеркнуть, как поистине безграничны возможности форсирования высшей нервной деятельности волевого человека в исключительные моменты.
   Он снова хватил на себя ручки фонаря... Нет! Не в силах.
   Дым наполнял кабину. Позади слышалось урчание огненного  б е с а.
   «Все? — задал он вдруг себе вопрос, по сути, зная неотвратимость  э т о г о. — Нет, не  в с е!!»
   Черт возьми!.. Я и сам однажды в войну пережил такую страшную «мышеловку» на горящем ЯКе, и вся эта картина двадцать восемь лет у меня, как в свете рампы, перед глазами... Но у меня-то фонарь был раскрыт! А я почувствовал себя пойманным на долю секунды, когда ринулся из кабины, объятой пламенем, и... ни с места!.. «Ах, р е м н и!..» Мне показалось, что я долго щупал рукой, искал глазами пряжку ремней... Потом наконец выдернул из нее шпильку и освободился... Как во сне, каким-то клубком опрокинулся за борт... Машина еще скользила по бетону, и от нее не потребовалось отбегать. Она сама умчалась вперед и там вся вдруг заклокотала в сплошном черном  а д у. А я катался еще некоторое время по бетону, гася на себе горящий комбинезон... И на все это ушло не больше трех секунд.
   Сейчас, вспоминая свое аналогичное состояние, я думаю, смог бы я сообразить, как это сумел Андрей? В обычной обстановке, дай мне на эту задачу хоть час, конечно, нет!.. Но в кабине, охваченной огнем, как знать?.. Может быть, и да.
   Это я все так долго рассказываю. У Андрея оставалась лишь доля секунды, чтоб придумать для себя этот единственно возможный  в ы х о д. И что удивительно, доля секунды — это не просто эффектное понятие, неуловимо-ничтожный промежуток времени, — мы его даже не представляем в обычной обстановке, нередко попусту тратя или скучая целые часы, — нет, я утверждаю: д о л я  секунды — очень значительное время, и даже человек, как известно, — далеко не самое расторопное существо, способен за такое время совершить чудо!
   Как же поступил Андрей? Что за гениальная мысль его осенила?.. Заметьте: в одно  м г н о в е н и е!
   Он вспомнил, что если плавно нажимать на рычаг катапультного кресла, то в начале хода рычага — если правильная регулировка — должен сперва сброситься фонарь, а затем уже наколется капсюль пиропатрона, и кресло выстрелится вверх из кабины.
   Он понимал, конечно, если кресло выстрелит, подкинет его метров на тридцать и швырнет о бетон, это конец. Тогда еще не было катапультных установок, спасающих летчиков с земли. Но и промедлить — это сгореть!
   Андрей стал плавно сжимать красную рукоятку, выбирая люфт. Как обнаженным нервом, почувствовал легкий щелчок — и  ч у д о  свершилось!.. Фонарь расщелился, разинул зев.
   Андрей отдернул руку от красной ручки, как от змеи, и, ахнув кулаками по фонарю, ринулся прочь из дыма и огня.
   К нему подлетели двое, вырвавшись из рук сдерживающих людей, — самолет мог взорваться в любую секунду, Андрей узнал Барановского. И тут наступил шок. Повисшего Андрея схватили под руки и поволокли. К ним подскочили еще люди, и все вместе бросились от машины. И тогда, будто дождавшись этого момента, рванули баки... Накрыли черно-огненным покрывалом все место, где только что была «анаконда».
   Через десять минут Кочеткова привезли в больницу. Рентген показал, что сломаны ключица и два ребра. Это дало температуру, но серьезней оказалось ранение лица. Нос был разбит совершенно, даже носовая кость была повреждена.
   Молодая женщина-хирург, осмотревшая Андрея, сказала честно, что здесь требуется тонкая пластическая операция и что сделать ее может лишь ее учитель — Михаил Иванович Светлаков, хирург редкого мужества и уменья, художник в своей профессии.
   Первым посетил в больнице Кочеткова начальник института Строев. Через узкие щелочки бинтов Андрей увидел его в белом халате у своей койки, и от него не ускользнуло, как содрогнулся посетитель, увидев сплошь забинтованную голову летчика, напоминающую огромный тампон.
   Досадуя за себя, что не успел спрятать чувство жалости, Николай Сергеевич спросил:
   — Как ваше состояние, Андрей Григорьевич?
   Кочетков ответил и удивился, что сам себя не слышит. Его не покидало ощущение, что по лицу прошлись рашпилем и теперь лицо у него плоское... Особенно там, где был нос. На этом фоне боль в груди казалась отдаленной.
   — Андрей Григорьевич, — продолжал Строев, — только что звонил министр и просил сказать вам о его восхищении вашим самообладанием. Семен Алексеевич обещал заехать сам. Хирург Светлаков уже на пути сюда из Москвы...

   Операция оказалась сложной и кропотливой. Ее пришлось делать в несколько приемов с пересадкой ткани. Но Светлаков и в самом деле оказался художником. Однажды при очередном обходе между ними зашел разговор:
   — Ну, свет Андрей Григорьевич, я вами доволен. Мне кажется, лицо стало красивей, чем было раньше. А что моложе — так это несомненно. А нос, прямо скажу... Ну чем не нос?
   Светлаков залюбовался делом рук своих, как гончар любуется кувшином, извлеченным из обжига. Очень довольный и счастливый, Светлаков продолжал:
   — Ей-богу, на вас станут заглядываться...
   — Я вам бесконечно благодарен, Михаил Иванович, — тихо ответил Андрей, — я думал, на мне теперь никогда лица не будет... «Человек без лица»! Однако давненько я себя не видел в зеркале: надеюсь, вы проявили себя добрым человеком и не сделали мне нос, как у Сирано де Бержерака?
   — Да что вы, батенька! Нос — самый раз!.. Ну, разве чуточку поболе, чем был прежде.
   — Спасибо, спасибо, доктор. Когда же вы мне меня покажете?
   — Еще несколько деньков терпенья: сживутся получше швы. Очень скоро. Уверяю вас, все будет хорошо. Однако, милый Андрей Григорьевич, теперь уж позвольте вам сказать... Я интересовался подробностями вашей ситуации... Когда вы чуть не сгорели... Ну, свет, вы родились в рубашке!
   — Вы хотите сказать, Михаил Иванович, мне повезло?
   — Если не подыскать более сильных слов для такого везения!
   — Вы знаете, мне всегда  о ч е н ь   в е з л о. Я думаю, испытатель должен обладать этим  в е з е н и е м. Иначе ему никак нельзя. Ну, посудите хотя бы... — Андрей опять помедлил. — В войну я должен был перегнать из Мурманска самолет «китихаук» — мы получали эти «топоры» из США, — и один из них я должен был перегнать в НИИ ВВС.
   Собрался целый полк таких самолетов, направлявшихся на фронт, и я намеревался пристроиться к этому полку в качестве попутчика до Москвы. Но мы застряли в Мурманске на несколько дней из-за погоды.
   Потом погода как-то вдруг разъяснилась, и мы получили срочную команду лететь. Но я что-то замешкался — уж и не помню почему — и, когда прибежал на аэродром, как говорится, «весь в мыле», гляжу: моего «кити» нет... Оказывается, на нем уже взлетел один из летчиков перегоночного полка. Я — к его командиру, а он мне: «Да плюнь, какая разница, самолет как самолет... Ну перепутал парень, не поднимай  б у з ы! Лети вон на том, на котором должен был он лететь... А?..»
   Я так и сделал и успел пристроиться к ним, пока они канителились, крутясь и набирая высоту над аэродромом.
   Ладно, пошли... А через полчаса вижу — один самолет запарил мотором и пошел вниз... Он так и затерялся из глаз, в болотах, в тундре, а мы полетели дальше и прилетели в Москву.
   А потом выяснилось, что это был как раз  м о й  самолет, на котором я должен был лететь; у него произошло разрушение в моторе...
   — А летчик уцелел? — спросил Светлаков.
   — Да, он выпрыгнул... Потом, правда, ему пришлось «покукарекать», пока вышел к людям.

<< Всплеск «анаконды» Цепь везений >>