Содержание

Игорь Шелест. «Лечу за мечтой»

Часть седьмая. Этюды о героизме

7. Цепь везений

    «А что, ведь и правда — бесконечная цепь везений, — подумал Андрей. — Ну хотя бы  в е з е н ь е   п е р в о е: как я попал в летную школу».
    И Кочеткову вспомнился Ленинград, 1925 год.
    Он тогда мостил дороги на Кировских островах. Руководили дорожным строительством приглашенные немецкие инженеры.
    Рядом с Новой деревней был аэродром, и там целыми днями стрекотали самолеты.
    Как-то ранней весной прочел он объявление, что идет набор в Военно-теоретическую школу летчиков, в «Теорку», как ее тогда в Ленинграде называли, и Андрей твердо решил податься в летчики.
    У ворот школы выяснилось, что явился он поздно, что набор уже прекращен и теперь нужно ждать следующего года.
    «А, была не была, не расстреляют!» — отважился Андрей и попросил часового пропустить его к начальнику школы.
    Тому доложили, что на прием рвется комсомолец-строитель.
    Комдив Клышенко, высокий и худой, с болезненным лицом и бородкой клинышком, как у Дзержинского, услышал от Андрея несложное объяснение, что «уж очень захотелось летать, глядя на летающие самолеты...». Андрей говорил это, краснея, не поднимая головы, и видел перед собой только орден Красного Знамени на груди комдива.
    «Попробуем включить тебя в поток», — сказал начальник школы и вызвал делопроизводителя.
    На другой день Кочетков прошел сразу три приемные комиссии: мандатную, общеобразовательную и врачебно-экспертную. На третий день он надел шинель курсанта Военно-теоретической школы летчиков. Шинель торчала на нем колоколом. Старшина сразу же приметил Кочеткова и выставил напоказ перед строем: «Смотрите, как не нужно носить шинель!»
    ...Или вот хотя бы  в е з е н ь е   в т о р о е...
    Закончив в декабре того же года «Теорку», он остановился перед выбором: в какую практическую школу ехать? В Оренбургскую, Борисоглебскую или Качинскую?
    Знающие люди ему говорили: «Имей в виду, в Качинской порядки строгие: чуть что — и   в ы л е т и ш ь  на «ундервуде»!»
    Но Андрей решил: «Если уж суждено вылететь из школы — ничего не поделаешь. Зато если уж научусь, так научусь!»
    В январе 1928 года в стенгазете Качинской школы появилось сообщение под крупным заголовком:
    «Г р а ч и   п р и л е т е л и!»
    Среди этих  г р а ч е й  оказался и Кочетков.
    Он попал в группу инструктора Михаила Алексеева *.
    Это был молодой летчик, оставленный в школе инструктором после окончания ее и вопреки своему желанию. Он стремился летать в боевой части, терпеть не мог инструкторской работы, отличался неплохими знаниями, в силу которых позволял себе несколько свысока относиться к юношам, в общем-то, по возрасту — своим сверстникам. Такая беда бывает со многими молодыми людьми, этого не следует скрывать. А впрочем, Михаил Алексеев летал и храбро и красиво.
    Но не будем забывать главного: всеми фибрами своей рвущейся в воздух души он не терпел учебной, требующей адского терпенья и выдержки работы с людьми.
    Поэтому в первый же день он выстроил свою группу и очень внушительно сказал: «У меня не будет никаких поблажек, и всех слабо успевающих я незамедлительно стану представлять на отчисление!»
    После этой короткой прелюдии инструктор предложил Кочеткову лететь с ним на учебной «аврушке» одним из первых.
    ...Андрею вспомнилась бесконечная  в я з ь  словесности, которую ему пришлось выслушать по одностороннему телефону от инструктора в продолжение пятидесяти полетов... Затем настал день, когда инструктор представил его командиру отряда на отчисление.
    Среди намеченных Алексеевым для вылета на «ундервуде» Кочетков был не один, и командир должен был слетать с каждым по разу. Андрей собрал все силы, старался лететь как можно лучше, держал на разворотах чуткий шарик прибора в центре, перед следующим разворотом прибавлял на десять километров скорость, опуская «аврушке» нос. И командир отряда не вмешивался в управление и не говорил ни слова.
    Кочетков был готов ко всяким подвохам: говорили, что проверяющий неожиданно выключает мотор, может резко сбавить скорость, проимитировать еще какую-нибудь неожиданность, но все шло нормально, и ученик успешно выполнил задание.
    Вдруг Андрей услышал: «Г д е   а э р о д р о м?!»
    Этого вопроса он не ожидал. Глянул по сторонам: вокруг ничего!.. Грудь обожгло подкатившее волнение.
    Но, видно, и здесь Андрею помогло его везенье. Его вдруг осенило:
    — А э р о д р о м   п о д   н а м и!
    — Правильно, — услышал он в пухлый наушник голос командира и его спокойное дыхание. — Пошли на посадку.

    После этой проверки инструктору, очевидно, была выдана сильная взбучка, и он принялся за дело добросовестней.
    Прошел год. Группа Алексеева уже летала на «де-хевилленде» с «пумой». Это был прототип самолета-разведчика. И дело у них вскоре дошло до портного в Севастополе, очень разговорчивого портного, который снял с каждого курсанта мерку и обещал «скроить такой великолепный синий мундирчик, которого и сам пан Пилсудский в Варшаве не носил!».
    Таким образом, настроение у курсантов было превосходное, и они уже видели себя денно и нощно в ослепительных синих мундирах с серебряными «курицами» на рукавах в день торжественного выпуска из школы.
    Кстати, о серебряной парчовой «курице», что пришивалась тогда на рукава летных кителей. Несомненно, красивые парчовые крылышки — символ принадлежности человека к «касте» военных летчиков — насмешливо прозвали «курицей» механики, которым не разрешено было их носить. Летчики, правда, тоже нередко повторяли это насмешливое определение, но сами-то носили знак с великой гордостью.
    Итак, мундиры уже кроились в Севастополе, а пока предстоял очередной полет на проверку штурманской подготовки. Алексеев вел самолет по маршруту, возвышаясь в передней кабине, Кочетков в огромном неуклюжем тулупе сидел позади него, сличал местность с картой, называл курс, указывал места конечных поворотов. Андрею страшно мешали длинные полы и рукава.
    На обратном пути они должны были миновать Симферополь, и Алексееву от скуки захотелось лететь бреющим полетом. Теперь под крылом биплана мелькали макушки пирамидальных тополей, овраги, мосты, провода на перекладинах телеграфных столбов. Впереди намечался Симферополь. Был холодный ясный день крымской зимы, и видимость была превосходной. «Пума» гудела ровно, и Андрей видел, как нос ее с блестящим нимбом пропеллера то опускался, то задирался плавно, огибая неровности ландшафта. Все шло хорошо, и Симферополь должен был остаться левее, но тут Алексееву пришло в голову свернуть к базарной площади. Там была ярмарка, и собралась огромная толпа людей.
    Подлетая к базару, Алексеев набрал высоту, а затем с разворотом стал пикировать вниз... Андрей видел, как изумленные и восхищенные люди забыли на время все свои «земные» интересы и уставились вверх на самолет, а Алексеев в это время, торжествующий и гордый, взмыл на крутой боевой разворот и поглядывал за борт на толпу...
    Но тут Андрей заметил, как Алексеев вдруг нервно засуетился... Самолет почему-то стал зависать в наборе, теряя скорость... Андрей глянул в кабину и пришел в  у ж а с! Пола его тулупа попала между ручкой управления и верхним обводом кабины и  з а к л и н и л а!
    Андрей мигом уперся рукой в ручку, придержал ее и выдернул с усилием застрявший край тулупа... Алексеев тут же сунул ручку от себя, — Андрей видел, как ручка управления в кабине инструктора качнулась вперед, — и самолет, ревя всей мощностью мотора, посыпался вниз на базарную площадь...
    Дальше, уже не оглядываясь и набирая постепенно высоту, он полетел прямо на аэродром. Когда приземлился и зарулил на старт, инструктор вылез на крыло и наклонился к Андрею: «Ну, мы с вами сегодня вторично родились. Нам обоим это урок!»

    Лето 1929 года застало военного летчика Андрея Кочеткова в боевой части комбрига Дейча. Это была штурмовая часть. На Украине как раз шли большие маневры, и бригаде приходилось летать по три-четыре часа в день на бреющем полете. Днем у земли бывала страшная «болтанка», самолет швыряло вверх-вниз непрерывно, и неокрепший, непривычный еще организм молодого летчика не выдерживал таких испытаний.
    В каждом полете Андрея выворачивало наизнанку, он с ужасом обнаруживал, что временами теряет сознание, и тогда выходил из строя и летал некоторое время в стороне от других самолетов, приходя в себя. На разборе командир ругал его, что он не может держать строй, а Андрей с трепетом думал: «Не узнал бы, что со мной на самом деле творится... Узнает — выгонит!»
    Пока Андрей летал с механиком, никто ничего не знал. Но как-то полетел летнаб и все выболтал в части.
    — Оказывается, вас  т о ш н и т? — сказал командир отряда.
    — Вы знаете, действительно... Нескладно как-то в этом полете получилось, — слукавил Кочетков.
    — Надо ехать на медкомиссию, — продолжал командир.
    Андрей понимал: «Пойти на медкомиссию — значит прощай, полеты! Напишут характеристику — тошнит в полетах, и все тут!»
    — Товарищ командир, позвольте мне закончить с вами маневры, а потом уж и на медкомиссию? — попробовал уговорить Кочетков.
    На удивление, командир согласился.
    И надо ж так случиться! Полетел он в следующий полет, и тошнота пропала.
    И с каждым полетом затем он чувствовал себя все лучше и лучше. Приспособился, как видно, организм к беспрерывным знакопеременным ускорениям, привык к «болтанке».

    Через два года Кочетков был уже назначен в истребительную часть и освоил технику высшего пилотажа и воздушного боя, но с сожалением констатировал, что так, как бы ему хотелось, владеть самолетом-истребителем пока не удается. В учебных воздушных боях Кочеткову попадало иногда от товарищей. Во всем он был в числе первых, но понимал сам, что не обладает каким-то особым даром летчика — воздушного бойца. И это его огорчало: «Раз есть лучше меня, значит, я еще не все смог!»
    Однажды к ним в часть прилетел Яков Иванович Алкснис и с ним три летчика-испытателя НИИ ВВС из Москвы, с Центрального аэродрома на Ходынке: Валерий Чкалов, Андрей Юмашев и Александр Филин.
    Алкснис выступил перед строем и сказал:
    — Товарищи, со мной прилетели летчики-испытатели, мастера летного искусства. Они покажут, что на ваших рядовых самолетах можно делать, если владеть техникой в совершенстве.
    Валерий Чкалов носил тогда на голубых петлицах четыре «кубаря» — четыре красненьких эмалевых кубика. Это примерно соответствовало званию старшего лейтенанта, но тогда таких званий в Красной Армии еще не было.
    Чкалов подошел к крайнему И-3 — это как раз оказался самолет Кочеткова, — сказал:
    — На твоем, что ли?
    — Самолет к вылету готов! — вытянулся в кожаном реглане летчик. — Может, вам рассказать об особенностях моего самолета? — спросил он Чкалова.
    — Какие там особенности? — усмехнулся, глядя в глаза Андрею, Чкалов. — И-3 как И-3!.. Я, правда, давно на нем не летал...
    И Кочетков стал помогать Чкалову надевать парашют.
    Валерий быстро сел в кабину и затем так же проворно порулил на старт.
    Он пилотировал над центром аэродрома, и Андрей просто не верил, что это его самолет. Без устали Чкалов завязывал в воздухе каскады фигур, и Кочетков не мог ни на секунду отвести глаз от зачаровавшего всех зрелища. Андрей не представлял себе, что из его «дубового» И-3 можно выжать такую удивительную вязь акробатических фигур.
    Потом Андрей Борисович Юмашев и Валерий Павлович Чкалов показали на Р-5 и И-3 воздушный бой.
    В это время Александр Иванович Филин был окружен командирами, и Андрей спросил:
    — А как становятся летчиками-испытателями?
    — О, для этого мало хорошо летать! — взглянул на него Филин. — Надо обладать еще и незаурядными качествами: быть настойчивым, смелым и грамотным...
    — Прошу извинить, товарищ командир, — прищурился в хитрой улыбке Кочетков, — а вы как стали летчиком-испытателем?
    — Я?.. Я, видите ли, — расплылся Филин, — счел, что обычных знаний летчику-испытателю теперь недостаточно. Техника непрерывно совершенствуется, и испытателю нужны инженерные знания. Вот я и закончил прежде Военно-воздушную академию, инженерный факультет. А потом уж... Что, вам хочется стать испытателем?
    — Да, очень, — ответил Андрей. — Мечтаю!
    — Тогда поступайте в академию. Это путь верный.
    Со следующего же дня Андрей принялся усиленно готовиться в академию и к осени подал рапорт. Но из части его не отпустили.
    В мае их часть прилетела в Москву для участия в воздушном параде над Красной площадью. Парад прошел успешно, и вечером летчики были приглашены на спектакль в Большой театр.
    В антракте Кочетков увидел среди командиров комдива Хрипина и решил к нему обратиться.
    — Хочу стать летчиком-испытателем...
    — В час добрый! — улыбнулся Хрипин.
    — Понимаете ли, подготовился в Военно-инженерную академию, но меня не отпускают из части...
    — Напишите мне рапорт, — ответил Хрипин.
    Андрей тут же написал бумагу, и Хрипин сунул ее в карман.
    А через некоторое время в часть пришел приказ откомандировать летчика Кочеткова для учебы в академию имени Жуковского.
    Учась в академии, Кочетков стремился, где только можно, летать: тренировался в учебной эскадрилье, летал с учениками-спортсменами и передавал им свой опыт в Центральном аэроклубе. К защите диплома ему удалось полетать на нескольких новейших по тому времени боевых самолетах.
    В комиссии, принимавшей государственный экзамен, был и Александр Иванович Филин, к тому времени уже начальник НИИ ВВС.
    Само собой, Андрей не пропустил момента напомнить Филину о состоявшемся когда-то в Смоленске разговоре.
    Филин о разговоре, очевидно, забыл, но не мог отнестись равнодушно к настойчивости и целеустремленности летчика:
    — Так... Насколько я понимаю, вы не оставили своего желания стать летчиком-испытателем? — спросил Филин.
    ...— И я хочу проситься во вверенный вам институт, — продолжил за него Кочетков.
    — Хорошо, — резюмировал Филин, — как ваше имя, отчество?
    — Андрей Григорьевич...
    Филин записал на полях газеты «Правда», которую держал в руке, и, еще раз взглянув на Кочеткова, сказал:
    — Я доложу начальнику Военно-Воздушных Сил о вашем желании.
    Тогда Андрей, осмелев, попросил еще за троих своих однокурсников, тоже мечтавших попасть в НИИ. Александр Иванович обещал похлопотать и за них.

    Когда Андрей поправился окончательно, у него состоялся разговор с Лавочкиным.
    Андрей понимал, что аварии выбили его из седла. Он допускал даже мысль: не будет ли  ф и р м е  в тягость такой невезучий летчик?
    Семен Алексеевич принял его тут же и, усадив против себя, с теплым вниманием разглядывал Кочеткова.
    — Я к вам, Семен Алексеевич, поговорить о своей дальнейшей летной деятельности... Я понимаю, что неудачи...
    Лавочкин перебил его:
    — Мы ходатайствуем перед правительством, Андрей Григорьевич, о присвоении вам звания Героя Советского Союза. Что же касается летной работы, одно могу сказать: п о к а   я   ж и в, вы будете у нас на фирме летчиком-испытателем, шеф-пилотом... Даю вам слово.
    Лавочкин оказался верен своему слову. В 1958 году Андрею было присвоено звание Героя Советского Союза. И он проработал на  ф и р м е  Лавочкина до 1960 года.
А.П.Богородский и вратарь Л.И.Яшин


    Мне осталось сказать очень немногое об этой истории.
    Третий экземпляр «анаконды»», пока Кочетков лечился, стал испытывать Аркадий Павлович Богородский.
    В течение 1958—1959 годов Аркадий сделал на ней много успешных полетов. Но однажды при посадке у него на этом скоростном опытном самолете развалилось колесо. Все же Аркадию удалось удержать самолет от опрокидывания. «Анаконда» промчалась по посадочной, царапая оставшимся диском обода бетон и оставляя за собой снопы искр... Самолет тем не менее не загорелся и остался практически невредимым.
    Попутно с испытаниями этого самолета происходили отработки всех систем авиационного и радиотехнического оборудования.
    Все эти обширнейшие испытания закончились вполне успешно.
    Исследования по созданию истребителя-перехватчика имели для авиапромышленности существенное значение.

    Я хотел было на этом и закончить, но одно обстоятельство заставило меня вернуться к теме.
    Год назад, весной, вернулся я из командировки, миновал проходную института и тут же заметил портрет в черной рамке... Люди молчаливо толпились возле некролога: АРКАДИЙ ПАВЛОВИЧ БОГОРОДСКИЙ...
    В стороне, на перепутье двух тропинок, была вывешена свежая стенгазета, возле нее не было ни души. Я подошел медленно и, пребывая в своих мыслях, стал машинально просматривать броские заголовки. Глаза как-то сами наткнулись на скорбное слово: БОГОРОДСКОМУ...
    Первую строчку стиха я перечитал дважды: настолько не мог сразу сосредоточиться... И потом перечитывал и перечитывал стихи и думал: «Что в них особенного?.. Почему я никак не могу отойти от них?.. Пожалуй, и с к р е н н о с т ь, неподдельный плач сердца...»

Мне от слез осеннего дождя
Прятаться сегодня неохота.
На посадку с креном заходя,
Ты упал на землю с самолетом.

    Выбран путь геройский — не простой:
    Посадить — пусть люди разгадают,
    Почему над самой полосой
    Сердце самолета замирает?

Родина теряет сыновей,
Сыновей с сердцами Прометея,
Потому и скорбь еще сильней.
Потому и боль еще острее.

    Летчик с героической судьбой,
    Пусть не удалась тебе посадка.
    Жизнью всей и гибелью своей
    Ты служил Отчизне без остатка.

          В.  В а с я н и н.

<< Труба И еще этюд о героизме >>